– А теперь, мадмуазель Гинзберг, – сказал Хьюберт, закуривая сигару и внимательно наблюдая за ней своими маленькими глазками, – успокойтесь… Это все просто чепуха. И вы это знаете, не так ли?

– Естественно, нет, – оскорбилась она. – Доминик всего шестнадцать лет. Я ее наставница и…

– Заткнитесь, мадмуазель Гинзберг, – рявкнул Хьюберт. – Сядьте и прекратите вести себя как двуличная сука.

– Что… что… вы сказали? Как вы назвали меня? – Его резкий командный тон привел ее в ярость и смятение.

– Я сказал, что вы ведете себя, как самая настоящая лицемерка, – ответил он. – Вы думаете, я совсем дурак и не удосужился разобраться в том, что тут происходит?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – тихо сказала Агата.

– Не притворяйтесь, что вы такая дура, как это кажется со стороны, – резко перебил ее Хьюберт. – Послушайте меня одну минуту перед тем, как звонить родителям девушки, в полицию или в эту проклятую береговую охрану. – Он затянулся сигарой и почти парализовал ее презрительным взглядом. Господи, какой он урод. Его не любит вся съемочная группа. За спиной Скрофо они часто отпускали в его адрес едкие шутки, окрестив его «жабой». Он был похож сейчас на огромную бородавчатую жабу: ссутулившаяся толстая фигура в темно-зеленом балахоне, лысая, блестящая от пота голова и щетина на обвисших щеках, похожая на черную копирку.

– Не надо думать, что я ничего не знаю, особенно о том, что происходит на съемочной площадке, – тихо сказал он. – Я знаю все.

– О чем вы? – Агата пыталась говорить твердо, но Крофт не просто внушал отвращение, он еще обладал способностью подавлять волю своих жертв. Агата ужасно не любила ссоры, и сейчас ей захотелось уйти и никогда больше здесь не появляться.

– Я знаю, что вы думаете, мадмуазель Агата Гинзберг. – Он наклонился вперед и так пристально посмотрел ей в глаза, что она была вынуждена отвести взгляд. – Я знаю каждую вашу мысль, я читаю их, когда вы сидите на съемочной площадке и следите за Джулианом Бруксом.

– Что вы имеете в виду?

– Вы любите его, не так ли, Агата? – Он злорадствовал. – Вы страстно влюблены в него и мечтаете о его теле.

– Нет… нет, не мечтаю, это ложь! Чудовищная ложь!

– Чушь! Я видел вас… знайте, что я ничего не упускаю из виду. – У Хьюберта потухла сигара, и он поднес к ней дорогую золотую зажигалку. – Я видел выражение вашего лица, когда вы с сэром Криспином и Джулианом сидели под зонтиком на берегу. Поэтому я знаю, что сейчас творится в вашей голове, с вашим телом.

– Вы не знаете… вы ничего не можете знать, – со страхом сказала Агата.

– Не будьте идиоткой. – Он снисходительно улыбнулся, зная, что следующее его разоблачение добьет ее окончательно. – Я видел вашу тетрадочку, я имею в виду ваш драгоценный альбомчик. Неужели вы думали, что сможете спрятать его от меня?

– Нет! – закричала Агата. – Вы не могли его видеть!

– О, не только мог, но и видел. Душевный альбомчик, Агата, так красиво оформлен, с таким чувством!.. Я должен вас похвалить за такой тщательный отбор фотографий нашего дорогого мистера Брукса. – Он неприятно рассмеялся. – Он порядочно залапан, этот ваш альбомчик.

– Как вы его нашли? – прошептала Агата, чувствуя, что в ней, как лава в кратере вулкана, поднимаются два чувства – стыд и ненависть.

– Я обыскал твою комнату, дурочка, – снова улыбнулся он. – У меня было подозрение, что у тебя что-то такое есть, что ты где-то это прячешь. Мне надо было найти эту вещь. Ты его не очень хорошо спрятала, Агата. Под матрацем, ха! Очень оригинально. Любая из этих дурных уборщиц легко нашла бы его, несмотря на то, что он был завернут… в одну из рубашек Джулиана, если я не ошибаюсь. – Его глаза так и блестели от удовольствия.

– Нет, – мягко произнесла она. – Нет. Нет, это моя собственность… это личное… личное. Вы нарушаете закон о частной собственности.

– Мадмуазель Гинзберг, я готов забыть о том, что между нами вообще была какая-то беседа, но только если вы прямо сейчас, как умная и понятливая женщина, спуститесь вниз и разрешите Доминик делать свою работу. Ну, а если вы выберете другой путь и захотите закатить скандал или еще что-нибудь в этом роде, например, позвонить ее родителям, то я лично позабочусь о том, чтобы каждый из работающих здесь, включая Джулиана Брукса, узнал о вашей похотливой и жалкой страсти к нему. Надеюсь, я понятно выражаюсь?

Агата кивнула головой. В глазах у нее стояли слезы.

– А если родители Доминик узнают, что та женщина, которой они доверили следить за своей драгоценной дочерью, всего лишь слабовольная, сексуально озабоченная извращенка, то, естественно, вас вышвырнут отсюда в мгновение ока. Я понятно говорю?

Она еще раз кивнула и, не в состоянии ничего сказать, встала, чтобы уйти.

– Из ваших уст, мадмуазель Гинзберг, не вылетит ни одного слова… и вы никому ничего не расскажете… и мы все останемся одной дружной семьей. Вы понимаете?

Пока Агата шла к двери, он не спускал с нее глаз. У нее сильно дрожали плечи, голова бессильно опустилась на грудь.

Бедолага, подумал он, ощущая в душе несвойственное ему новое чувство – жалость. А ведь он пожалел ее и не рассказал о тех отношениях, которые были между Доминик и Джулианом. От такого потрясения она могла умереть.

Была ясная лунная ночь, когда Ник решил снять сцену купания обнаженной Доминик и танец обольщения Джулиана. Когда об этом узнали на студии, всех охватило сильное волнение. Эта сцена нарушала почти все цензурные запреты. Спирос Макополис знал, что это новое опасное пространство, которое они сейчас осваивали, проложит дорогу будущим эротическим фильмам. Если цензор пропустит сцену из «Кортеса» без купюр, это позволит другим постановщикам снимать обнаженных актрис, а зрители будут требовать все больше пикантных сцен.

После напряженных дискуссий с управлением цензуры, со Скрофо, Франковичами и с самой Доминик Ник понял, как надо снимать, чтобы сцена была эротичной и чувственной, но открыто не показывала запретные части тела Доминик. Очертания ее прекрасного тела должны были как бы выступать из дымки, с большого расстояния. Для полной безопасности следующей ночью эту сцену должны были снимать еще раз, но уже одев на Доминик бикини.

Агата что-то тарахтела, пока Доминик готовилась к первому дублю. Совершенно не стесняясь, она стояла обнаженная перед Агатой, и той пришлось отвести взгляд, когда девушка-гримерша стала накладывать водостойкий грим на соски Доминик. Ее груди были твердыми и упругими, а соски темно-розовыми. Гримерша пыталась с помощью губки скрыть их цвет, чтобы они не попадали в камеру, которая будет стоять на корабле в лагуне, в двухстах метрах от берега.

Доминик нравились прикосновения мягкой губки, она думала о том, как проведет сегодня вечером время с Джулианом в перерывах между съемками. У них обоих были каюты на корабле, и она была уверена, что, как только они снимут первый дубль, он обязательно возбудится. Доминик задрожала от ожидания, чувствуя, что возбуждается от мыслей об их близости.

Глядя в большое зеркало, она любовалась своим отражением. У нее был гладкий плоский живот, а черные волосы на лобке костюмерша заклеила маленьким кусочкам ткани телесного цвета. Это было не уступкой скромности (ее просто не существовало), а мерой предосторожности, чтобы уберечь отснятый материал от возможного гнева цензора.

Раздался резкий стук в дверь, и голос Блуи протрубил:

– Как твои дела, Доминик?

– Я готова, – весело ответила она, откинув волосы на плечи и улыбаясь своему отражению. Агата еще раз украдкой взглянула на свою подопечную. У девушки, без всякого сомнения, были совершенные формы. Она очень повзрослела за те несколько месяцев, которые прошли с тех пор, как они покинули Сен-Тропез. Теперь это была не школьница, а созревшая молодая женщина. Агата почувствовала, как на нее накатилась волна ревности: она представила себе, что должен был чувствовать Джулиан, когда впервые увидел обнаженную Доминик. Она содрогнулась. Ей не хотелось даже думать об атом.