Несмотря на то, что репетиции «Гамлета» были в самом разгаре, Фиби смогла выбрать время и дать интервью одному из знакомых журналистов из «Дейли экспресс». Она с восхищением прочитала статью, появившуюся за месяц до начала спектакля, которая должна была повысить кассовый успех. Статья была опубликована под заголовком: «Если он мне изменит, я его убью». В ней Фиби недвусмысленно предупреждала всех женщин, чтобы они держались подальше от ее мужа.

«Я хорошо знаю, что Джулиан считается самым красивым мужчиной мира, и поэтому женщины всегда будут охотиться за ним, – делилась Фиби в статье. – Но я также знаю, что он верен мне и только мне одной. О да, я, конечно же, слышала все эти глупые слухи о том, что на съемках он флиртует с актрисами, своими партнершами. Но Джулиан всегда очарователен и предупредителен с теми, с кем работает. На самом деле это ничего не значит. Мы женаты уже восемь лет, но наш брак крепок, и мы по-прежнему любим друг друга. Между нами никогда не встанет другая женщина. И если хоть кто-нибудь попробует украсть его у меня, я убью ее».

Несколько экземпляров «Дейли экспресс» ходили по рукам в тускло освещенном холле «Камберуелла», где проходили репетиции «Гамлета», и труппа не могла не смеяться над Фиби, читая ее напыщенные откровения.

– Пожалуй, в этой газетенке у нее получилось лучше, чем на сцене, – сказал сэр Криспин Пик, сидя в местном пабе во время перерыва.

– Честно говоря, если она будет продолжать снабжать газеты такими мелодраматическими откровениями, то этими дешевыми статейками сможет зарабатывать больше, чем Джулиан своими фильмами.

Сен-Тропез, 1954 год

Часто, когда холодный мистраль заводил свою заунывную песню, протяжно завывая в кронах благоухающих сосен и кипарисов, Агата Гинзберг извлекала на свет свой альбом с вырезками и начинала его рассматривать. Этот холодный северный ветер был прямой противоположностью спокойному ветру сирокко, чье горячее дуновение приносило сюда теплое дыхание Африки. Да, мистраль был сущим демоном ветров.

От маленьких суденышек, пришвартованных в крошечной гавани Сен-Тропеза, доносилось резкое и прерывистое хлопанье такелажных снастей, а большие лодки раскачивались, издавая звуки, напоминающие рев голодных зверей.

Но Агата не обращала на это никакого внимания, тихо и неспешно перелистывая страницы своего альбома и внимательно вглядываясь в лицо обожаемого мужчины. Если мистраль становился настолько сильным, что задирал длинные юбки деревенских женщин выше колен, срывая с голов платки и унося их прочь, заставляя стариков гнаться по узким тропинкам за своими черными беретами, над городом раздавались три удара самого большого церковного колокола. Когда Агата слышала доносившиеся со старой колокольни удары колокола, она испытывала облегчение, потому что это означало, что сегодня занятий в школе не будет.

Со вздохом она уютно устраивалась под своим стеганым одеялом, набитым гусиным пухом, и листала альбом с вырезками, представляя себя рядом с мужчиной, который так изменил ее жизнь. Джулиан Брукс и Агата танцевали в знаменитом Текниколоре, и их тела, постепенно сливаясь, превращались в одно целое, а оркестр Парижской оперы исполнял «Ромео и Джульетту» Чайковского. Агата испытывала легкий трепет от романтических приключений и веселых, забавных выходок Джулиана в «Веселом монархе» и многих других фильмах, принесших ему славу самого знаменитого актера Англии, и сейчас она, казалось, жила только для того, чтобы снова и снова видеть его на экране.

Здесь были десятки фотографий из самых разных французских журналов, которые она вклеивала в свой альбом. И хотя он был самой яркой звездой английского кинематографа, Франция все еще предпочитала своих собственных актеров, и лица Жерара Филиппа, Жана Габена и Фернанделя гораздо чаще появлялись на страницах французских журналов. Тем не менее, ей удалось разыскать несколько фотографий своего идола. У нее была фотография Джулиана, вырезанная из «Пари-матч», где он был в голубой водолазке, твидовом пиджаке и неизменной шляпе, лихо сдвинутой набок, что ей особенно нравилось. Иронически улыбаясь, он стоял, прислонившись к дубу. Его густые темные волосы в беспорядке падали ему на лоб, и он смотрел в камеру тем полным безумных надежд взглядом, который Агата и миллионы других любителей кино женского пола просто боготворили. Она понимала, что женщине в тридцать один год не можно питать такую страсть к кинозвезде, но не придавала этому никакого значения. Для нее он был воплощением романтичности, галантности, рыцарства и загадочности, он был ее жизнью.

С благоговейным трепетом она перевернула страницу, там Джулиан, с зачесанными назад волосами, был одет, как галантный кавалер – в белый галстук и фрак. Его рука мягко обнимала восемнадцатидюймовую талию какой-то необычайно красивой актрисы. Они смотрели друг другу в глаза и казались безумно влюбленными; искусственная луна в студии, как две капли воды похожая на настоящую, ярко освещала их восторженные лица. Агата вздохнула. Ей очень не нравилось рассматривать фотографии, на которых Джулиан был с другими женщинами. Она предпочитала видеть его одного, выходящего из бушующих волн на песчаный берег, с бронзовой грудью, мокрого и блестящего, одетого в плотно облегающие его тело белые плавки. Такие картинки всегда возбуждали у нее странное, трепетное чувство в паху, хотя она понимала, что это неприлично.

В тридцать один год Агата все еще оставалась девственницей, она так никем и не увлеклась. Порой, по вечерам, когда она смотрела фотографии Джулиана, на нее накатывал ужасный жар, она вся горела, виновато лаская себя, как когда-то в подвале, много лет назад. Но облегчение сопровождалось таким стыдом и отвращением к самой себе, что она начинала лихорадочно перебирать янтарные бусинки своих четок, моля о прощении пресвятую Деву Марию. Эти четки и молитвы всегда приносили ей успокоение, когда она восемнадцать месяцев безвылазно просидела в подвале дома Габриэль. Она была еврейкой, но все еще бережно хранила их у себя.

Незакрытые ставни монотонно и резко хлопали по обвитым плющом розовым гранитным стенам ее маленького дома. Ветер ужасной силы с корнем вырывал кусты жасмина и мимозы, которые так заботливо выращивала тетушка Бригитта. Даже нацистская оккупация не смогла уничтожить тетушкину мимозу, а теперь бледные цветки были разбросаны по земле, как конфетти.

– Агата! – Резкий голос тетушки Бригитты вывел Агату из состояния мечтательной задумчивости, и, вздохнув, она засунула свой альбом в самое безопасное место – под матрац.

– Закрой эти ставни, Агата, – прокричала ей тетя, однако ее голос едва доносился до Агаты сквозь завывание ветра. – Немедленно закрой!

Агата открыла окно, пытаясь дотянуться до ставен, и ветер тут же подхватил ее длинные белые волосы, разметал их по лицу и закружил в бешеном водовороте. Она ухватилась за тяжелые ставни, подтянула их к себе и закрыла на ржавый шпингалет.

Ее тетушка появилась в спальне с выражением какого-то сомнения па морщинистом лице, постояла, а потом отправилась прочь, что-то бормоча себе под нос. Тетушка Бригитта была увядшей женщиной шестидесяти четырех лет, тонкие волосы и печаль, сквозившая во всех ее движениях, как зеркало отражали все те страдания и лишения долгих военных лет, которые она перенесла, особенно смерть горячо любимого мужа. Теперь единственное, что у нее осталось, была племянница, которую она взяла к себе после того, как война закончилась, и с которой у нее не было ничего общего. Тетушка Бригитта вовремя сбежала из Парижа и отправилась к своим родственникам, жившим в безопасности на юге Франции.

Когда началось возвращение на родину еврейских семей, которых преследовали нацисты, Агата приехала к своей единственной оставшейся в живых родственнице. Тетка настояла, чтобы Агата осталась жить с ней, и нашла ой работу в местной школе, где она могла обучать балету миленьких девочек.

Тетушка Бригитта всегда выглядела так, как будто все проблемы мира свалились на ее хрупкие старческие плечи, и Агата часто спрашивала себя, была ли тетушка, с ее вечно недовольным лицом, хоть когда-нибудь счастлива и беззаботна. Иногда она разглядывала пожелтевшие черно-белые фотографии, лежавшие на туалетном столике тетушки, которые запечатлели когда-то огромную, но больше не существующую семью. Как много их было, и какой печально короткой оказалась их жизнь. Особенно Агата любила фотографию своего отца, на которой ему едва исполнилось восемнадцать лет. Каким красивым был ее папа, какое у него было загорелое умное лицо и густые черные кудри. На руках у него была молодая прекрасная девушка. Это была мать Агаты. Ее глаза смеялись. Было видно, что они до безумия любят друг друга. Агата вздохнула. Будет ли она когда-нибудь так же безумно любить мужчину? Или ей так и суждено оставшуюся жизнь быть бездетной старой девой, учительницей балета, и ее единственной радостью будет коллекционирование фотографий мужчины, которого она никогда не встретит.