Надо сделать какие-то усилия воображения, чтобы представить себе целый город, отстроенный в стиле ампир, где каждая подробность, каждая мелочь рождается из стилевой устремленности художника, не нуждаясь в истолковании при хитроумном разгадывании, как это приходилось делать всегда при всякой попытке, даже мысленной, восстановить старину. Трудно представить себе на основании чертежей Соляной городок Шо, с таким размахом скомпонованный Леду, или архитектурный наряд северной столицы в чертежах Томона, или, наконец, ампирную Москву Григорьева. Все эти дворцы, дома, особняки, церкви, монументы спаяны в единый организм стиля. Мастер строил много — но теперь, растворившись в новом городе, в большинстве случаев совершенно исчезнувшие, эти сооружения живут только в чудесных чертежах-акварелях. Здание Опекунского совета на Солянке, дом Челноковых, усадьба Хрущевых на Пречистенке — вот то немногое, что бесспорно принадлежит Григорьеву. Разрушен дворец великого князя Михаила Павловича, уступив место новому зданию лицея, не сохранился дом князя Грузинского и многие другие особняки послепожарной Москвы. Скромный труженик-архитектор, наделенный какой-то удивительной радостью творчества, сквозящей в его чертежах и рисунках, безвестный выходец из крепостного звания всегда скромно стушевывался рядом с [модными] иностранцами Жилярди и Бове. Он творчески перенял их — он упорно нес вглубь годов свой чистый, кристаллически ясный ампирный стиль. В папках накапливались проекты — церкви, фасады домов, планы, наброски орнаментов, тонкого рисунка отделки комнат, шкафов, кресел, даже надгробий. И надгробия эти [делают] почти бесспорным [нрзб.] авторство Григорьева в Ершове, Суханове, Усове, Кузьминках. Он создавал лицо города и окрестностей.

Пожар Москвы "способствовал ей много к украшенью" — этот отзыв Гриб‹оедова› устами героя его комедии, разве не предопределил он чудесной строительной деятельности Б‹ове›, Ж‹илярди› и Гр‹игорьева›.

 Родственными узами было связано с Ершовом в нескольких верстах от него расположенное Кораллово, так же находящееся вдали от Москвы-реки. Кораллово — собственно, искаженное Караулово, так же как наименование Саввина монастыря Строжевским, показывает, что здесь были некогда военные аванпосты для защиты Звенигорода. Конечно, от этого теперь не осталось никаких следов. Собственно, от старины сохранилось здесь очень мало. Дом в усадьбе — двухэтажный, каменный — был построен во второй половине XIX века и является довольно неинтересным и скучным “ящиком с окнами". Перед ним небольшой сад, парк с прудом. Только при въезде сохранились затейливые ворота, пережившие много десятков лет, — два рустованных пилона, украшенных волютами с совсем маленькими, почти миниатюрными на них львами, удивительно курьезными здесь и забавными. Когда-то при Васильчиковых дом в Кораллове был наполнен исключительной и своеобразной обстановкой, очень редкой в русских усадьбах и лишь дважды встретившейся еще — в Подушкине и Остафьеве. Это была мебель средневековья и северного Возрождения, не составлявшая здесь коллекции, а нашедшая свое применение в быту. Резная кровать под балдахином, резные шкафы и поставцы, кресла и стулья — все это уживалось вперемешку с вещами типично усадебными, с фамильными портретами, среди которых были работы В.Л. Боровиковского, картинами, гравюрами, книгами. Основное ядро обстановки коралловского дома было увезено владельцами при продаже усадьбы графу Граббе, но все же кое-что оставалось, попав впоследствии в Звенигородский музей. В 1921 году в доме помещалась детская колония; в иных комнатах еще были предметы обстановки — прелестные, например, столики русской резной работы XVIII века, зеленые с золотом, служившие подзеркальниками в зале. А в стены и столбы вестибюля-лестницы были вмазаны античные рельефы, мраморы, несколько десятков фрагментов, привезенных Васильчиковыми из Италии. Это была типичная коллекция “антиков”, собранная в Риме, конечно, не слишком ценная по художественным своим достоинствам, составившая, однако, весьма значительное дополнение к залу подлинников в Московском музее изящных искусств. Наглухо вделанные в гнезда, эти мраморы, не потревоженные, пережили здесь годы революции. Иная судьба постигла обстановку — и в Кораллове, так же как в Поречье и во многих других местах, одна из комнат являлась своеобразным и колоритным кладбищем старинной мебели красного дерева и карельской березы, приведенной в полную негодность.

Главный дом в усадьбе кн. Васильчиковых Кораллово Звенигородского уезда. Фото начала XX в.

Интерьер Кораллова. (Не сохранился). Фото начала XX в.

Кораллово — последняя из усадеб, “тянущихся” к Звенигороду. Неподалеку проходит здесь старая дорога на Воскресенск. Это уже иной центр помещичье-дворянской культуры* (* Далее автор дает текст на отдельном листе до следующего раздела.).

Р‹усская› р‹еволюция›, разнуздав инстинкты примитивно и тупо мыслящей толпы, позволяет на основе разрушений и вандализмов построить целый психико-социальный этюд. Страсть к разрушениям на известной ступени развития есть, в сущности, не что иное, как творчество со знаком минус, так сказать, отрицательная величина творчества. Как во всяком творчестве, в нем наблюдается желание проявить себя, притом с наибольшим эффектом и по линии наименьшего сопротивления. Характерно то, что такое творчество не продиктовано соображениями материального характера. Разрушение ради разрушения соответствует идее “искусства для искусства”. Усилия, известная “работа”, на разрушение затрачиваемая, бывает нередко довольно значительной. Сотни безносых статуй в садах и парках — результат метко пущенного камня или удара, наиболее “эффектно” и просто обезображивающего лицо. Колонный портик ломается обязательно снизу — и тогда как подрезанные рушатся фронтоны и зигзагообразными разрывами падают колонны; совершенно так же любуется этим зрелищем его творец, как посетитель Р‹усского› М‹узея› такой же картиной, запечатленной в "Последнем дне Помпеи" Брюллова. С мостов [нрзб.] летят в воду решетки и камни, верно, доставляя удовольствие эффектным всплеском потревоженной глади воды. Мосты разбираются в замке свода, и тогда рушатся навстречу друг другу части разомкнутой арки. Старые портреты издавна служат мишенью для выстрелов, так же как фотографии для упражнений булавкой, а зеркала для камней. Стремление к достижению эффекта всеми силами заставляет проявлять здесь известное изобретательство. В Ораниенбаумском дворце красногвардейцы на конях ездили по комнатам, разбивая знаменитый саксонский фарфоровый сервиз, в Зимнем дворце старинную посуду толкли в крошево прикладами ружей, в Лукине выбросили из склепа истлевшие останки баронов Боде. "Отрицательное творчество обросло хищничеством, величайшим обогащением и [стремлением] рассчитаться с “проклятым прошлым". И в результате слияния этих трех элементов, как в некоем химическом соединении, произошел тот взрыв, от которого запылали дворцы и дома с колоннами, рухнули церкви, загорелись [костры] с [нрзб.] книгами, старинной мебелью.

Главный дом в усадьбе гр. И.П. Кутайсова Рождествено на Истре Звенигородского уезда. (Не сохранился). Фото начала XX в.

Должно быть, воспоминания о Павловске стояли перед глазами владельца, когда он проектировал свою усадьбу. И это неудивительно. Павловск, конечно, превосходно знал устроитель Рождествена, известный брадобрей императора Павла I, гр. И.П. Кутайсов.