Церковь Рождествена находится на деревне. Классическая, она украшена колонными портиками и увенчана куполом на барабане. Однако в пропорциях последнего, вернее в его отношении к массиву здания, чувствуется какая-то недоделанность. Весь храм оказался каким-то приземистым. Внутри два надгробия, облицованные полированными мраморами и гранитами, повествуют красивыми литерами на бронзовых досках об устроителе усадьбы павловском брадобрее графе Кутайсове и о его жене графине Резвой.

Церковь Рождества Христова (1810—1823) в селе Рождествено на Истре. Современное фото

 Немного сохранилось в России усадеб первой половины и даже середины XVIII века. Во-первых, потому, что в это время придворное дворянство, носитель новых вкусов, отстраивалось в Петербурге и его окрестностях, а дворянство земельное, придерживавшееся консервативного уклада жизни, довольствовалось по-прежнему деревянными хоромами. Глинки графа Брюса 20-х годов XVIII века, Кусково Шереметевых, Руднево Стрекаловых в Тульской губернии, Ясенево

Бутурлиных, Белкино, Филисово, Воронцовка, Андреевское Воронцовых, Прыски Кашкиных в Калужской губернии — вот, собственно, те немногие усадьбы, которые возникли до 60-х годов XVIII столетия и сохранились посейчас. К числу этих усадеб принадлежит и Сватово. Здесь уцелел двухэтажный дом-"ящик" с окнами, украшенными нарядными изломанными, барочными наличниками. Внутри многое было переделано последним владельцем гр. С.С. Головиным, большим любителем старины. Лестница и зал были настолько хорошо отделаны пилястрами и лепными веночками, что могли многих ввести в заблуждение. Во всех комнатах стояла здесь старая мебель красного дерева и карельской березы. В одной из гостиных висела картина Брейгеля — типичный “прозрачный” ландшафт, оживленный человеческими фигурами, и еще несколько других холстов старых мастеров. Крепкие стены сватовского дома сделались хранилищем всевозможной усадебной старины, усердно собиравшейся владельцем. Так, балкон дома со стороны сада украшали чугунные решетки, снятые с безвременно погибшего в Москве особняка Леонтьевых, в парке появились статуи, купленные где-то в усадьбах, а при въезде в Сватово проектировались ворота, для которых предназначались львы, продававшиеся Английским клубом после того, как они были сняты с ворот, уступив место магазинам. Продажа не состоялась, решетки и ворота Английского клуба заняли теперь свои прежние места перед старинным домом на Тверской[28]. Таким образом, наперекор ходу истории, здесь, в Сватове, возникал уголок, украшенный старинными памятниками искусства.

События 1917 года оборвали все, в том числе и эту попытку реконструкции прошлых вкусов. Сватовский дом, так же как и многие другие, был разгромлен и опустошен. Сейчас стоит здесь только унылый каменный массив.

Музей в Новом Иерусалиме с его обширной анфиладой усадебных комнат, некогда составлявших дворцовое помещение, еще сохранивших рокайльные отделки и прелестные изразцовые печи, собрал остатки старины из окрестных дворянских усадеб северо-восточной части Звенигородского уезда, а также, отчасти, из уездов Волоколамского и Дмитровского. Сюда попали вещи из Никольского-Гагарина, Покровского на Озёрне, имения Шереметевых, Яропольца Чернышёвых и Гончаровых, Рождествена Кутайсовых-Толстых, Ивановского князей Козловских, Губайлова Долгоруких, Глебова Брусиловых, Полевщины Карповых, [нрзб.] и некоторых других усадеб. И тем не менее многое в них, а также в других, так и оставшихся неведомыми дворянских гнездах, предоставленное само себе, было разгромлено, расхищено, уничтожено. И при этом обдуманно и хладнокровно.

 На зеленом лугу — две мраморные вазы. За ними — одноэтажный, нежно-палевый павильон с колонной лоджией. На фасаде четко проложены тени, подчеркивающие спокойную грацию удивительно благородных форм раннего классицизма. Перед лугом — водоем; в нем отражение синего неба; посреди бассейна — миниатюрный островок, здесь, конечно, была прежде статуя. Мраморная Афродита или, может быть, Эрот, шаловливо приложивший палец к îгубам?

Тот самый Эрот, которому Вольтер посвятил две строчки, вечно истинные и потому бессмертные:

Qui que tu sois — voici ton maître.

Il 1’est, le fût, ou le doit être*.

(* Кто бы ты ни был — вот твой наставник.

Он таким был, есть и должен быть (франц.).)

Так нетрудно представить себе — вместо луга подстриженный газон; в павильоне — раскрытые окна и доносящиеся оттуда звуки музыки, закругленные и законченные каденции Рамо или Люлли. И кажется, что это не Россия, тем более не измученная страна послереволюционных лет. Может быть, запущенный и мало посещаемый уголок Версальского парка или скорее — забытый и заброшенный павильон в обширных садах Шантильи[29].

Пролетающие стрижи скользят мгновенными тенями по освещенному солнцем фасаду; на краю мраморной вазы блестят чешуйками ажурные крылышки присевшей стрекозы... При входе в лоджию мраморные сфинксы — полульвы и полуженщины глядят вперед загадочно и волнующе. Полированный мрамор передает их округлые формы; теплый камень, нагретый солнцем, точно живая и трепетная плоть... Хочется думать, что все это — в сказочном, очарованном сне. Точно здесь место действия старинных, тронутых современностью или современных, насыщенных ароматом старины — романов и новелл Анри де Ренье.

Белый дом в Никольском-Урюпине строил таинственный и неведомый шевалье де Герн (de Gueme) — он возводил дворец в Архангельском, он же, несомненно, проектировал для кн. Н.А. Голицына этот прелестный, полный тонкого вкуса pavilion de chasse* (* охотничий павильон (франц).) в лесу или скорее — маленький Эрмитаж — petite maison** (** маленький домик (франц.).), где, несмотря на то, что прошло уже более столетия, все еще чувствуется присутствие женщины. История не сохранила ее имени — да и вряд ли оно было историческим. Может быть, и пребывание ее здесь было столь же недолго и эфемерно, как жизнь стрекозы с серебристыми крылышками... Ушли чувства, мечты и порывы. Их унесли с собой люди. Но остался стоять дом — пусть неведомо для кого построенный никому не известным французским шевалье. Лишь один раз попалось его имя в России — “Санкт-Петербургские ведомости" в списках отъезжающих сообщают о выезде из России госпожи де Герн. И это все, если не считать подписи архитектора на утраченном в годы разрухи альбоме чертежей со зданиями Архангельского.

На садовом фасаде — лоджия с изящными ионическими колоннами. Над дверью в крошечный вестибюль — полинявшее, выцветшее фресковое панно. В дверь видно трехчастное среднее окно зала, красиво разделяющее фасад с двумя колонными портиками-подъездами по краям. На всей архитектуре — печать тонкого и изящного мастерства. Оттого еще более интересным делается творческое лицо шевалье де Герна, этого мастера без биографии, создавшего весь ансамбль Архангельского и, возможно, строившего еще в Денежникове Талызиных, где дом композицией чрезвычайно близок к белому павильону Никольского-Урюпина.

Внутри белого дома — великолепный золотой зал с тончайшими арабесками по потолку и стенными панно, в обрамлении пилястров, с красивой и изысканной отделкой дверей и окон. В разнообразии, изяществе, мастерстве орнаментов чувствуется свежесть первоисточника. Перед средним, трехчастным окном стоит мраморная ваза с плоской чашей — в простенках низкие, не заслоняющие декорации стен скамейки-банкетки. Никогда не подновлявшиеся росписи продолжаются и в соседних небольших комнатах, уютных и интимных, но, как все здесь, — скромно-молчаливых. В зеленой — верно, была спальня; вспоминается аналогичная комната в Китайском дворце Ораниенбаума, этом характерном итальянском “казино” — спальня с альковом, выложенным зеркалами, где протекал роман Екатерины с будущим польским королем Станиславом Понятовским... В белом доме Никольского-Урюпина стены и обстановка хранят молчание, да и вещей сохранилось совсем немного. Лишь кое-где банкетки, кресла с обветшавшим штофом обивки, осветительные приборы, зеркала, таинственно хранящие в помутневшем стекле совсем иные отражения. В одной из комнат следы пули, выстрела. Говорят — память о французах 1812 года... Павильон зачарован и внутри. Таким остался он в памяти. Но только в памяти, да разве еще в снимках и немногих зарисовках.