Между тем, глядя на эти тщательно воспроизведенные интерьеры, плафоны, отдельные предметы меблировки, нельзя не отметить, в сущности, далеко не первоклассный их характер. В Ляличах, в Хотени Строгановых, в Никольском-Урюпине, в Райке Глебовых, в Марьине Голицыных, в Отраде Орловых и во многих других местах можно найти росписи во много раз превосходящие те, что украшают Скогахольм. Это равно относится и к мебели, и к отдельным предметам убранства. Перелистывая “Fataburen” за последние годы, нетрудно убедиться в том, что едва ли не каждый сколько-нибудь значительный предмет меблировки, стекла, фарфора, старинной ткани, не говоря уже о картинах, находится в Швеции на известном эстетическом учете. И это в то время, когда после 1917 года десятки тысяч кресел, стульев, диванов, столов ореховых, красного дерева, карельской березы были брошены в России на произвол судьбы. А некоторые ценнейшие предметы, все же попавшие в музеи, тщетно дожидаются починки и реставрации, не говоря уже о публикации в художественных сборниках и журналах.

Впрочем, таковых ведь нет в нищей и обездоленной стране. И в то время как маленькая Швеция любовно и внимательно относится к каждой старинной вещи, к каждому произведению искусства, на территории громадной соседней страны погибают памятники, подвержен‹ные› уничтожению не только в силу равнодушия и непонимания, но в угоды какому-то психическому садизму. В московском Музее сороковых годов[75] в особняке Хомяковых уже в годы революции усилиями преданных искусству людей производились работы, аналогичные тем, что выполнены в Скогахольме. Здесь тоже восстанавливали расцветку обоев, изучали по документам, мемуарам, воспоминаниям характер обстановки, расположение вещей, организовали выставки, в том числе интерьеров по материалам старинных картин и акварелей. Но понадобилось в Москве общежитие для студентов какого-то учебного заведения, и одним росчерком пера был уничтожен Бытовой музей, точно во всей Москве не нашлось другого дома, кроме этого особняка. А немного ранее также бессмысленно и злостно был ликвидирован Музей мебели в Нескучном дворце, куда усилиями все тех же преданных делу музейных работников свезены были лучшие образчики русской и иностранной мебели из усадеб и частных собраний. Целыми комплектами или отдельными вещами были розданы отсюда вещи для обстановки квартир сильных мира сего.

Немногие сохранившиеся после 1917 года и даже оберегаемые усадьбы-музеи, неповторимые документы искусства и быта прошлого, усадьбы, охраняемые Главнаукой[76], были также бессмысленно и равнодушно уничтожены. Один за другим были разрушены музеи в усадьбах, домах и дворцах — в Ограде, Ершове, Введенском, Яропольце, Алексине Смоленской губернии, в Остафьеве, Дубровицах, Никольском-Урюпине, Ольгове, в особняках Юсуповых, Шуваловых, Шереметевых, Строгановых, Бобринских в Петербурге, в Елагинском дворце, Гатчине. Точно нельзя было найти других помещений для всех этих домов отдыха, санаториев, учебных заведений, общежитий. Верно, нельзя было, так как на общем фоне разрушения музейные здания казались иным, благодаря относительной своей сохранности, раздражающим анахронизмом, пережитком прежде всего огульно ненавистного прошлого. Усадьбы эти внушали зависть — и потому их уничтожили. Вещи растащили, распродали... Ведь после первого периода собирательства, накопления старина оказалась — валютой. И для иностранцев русские музеи, книгохранилища, фонды стали не чем иным, как гигантской антикварной лавкой, где по сходной цене можно купить любую вещь. Вот почему с профессиональным интересом осматривал [Харземан], владелец крупнейшего книжного антиквариата в Германии, Музей книги, вот почему на аукционах в Берлине и Лейпциге появились картины, рисунки и гравюры из Эрмитажа, гобелены и мебель из Павловского дворца... Десятки и сотни вещей "национализированных" частных собраний, начиная с иконы и кончая бисерным подстаканником, предлагаются вниманию заграничных покупателей. Так оптом и в розницу уничтожают в России старину и искусство. А в Швеции — оберегают, реставрируют, публикуют каждую мелочь, каждый пустяк. Так поступает “буржуазная” культура. Но ведь все же... культура...

А в России о старом искусстве надо писать лишь в прошлом времени. В России над старым искусством остается лишь положить на могилу венки сплетенных воспоминаний.

 Марфино — другой усадебный центр на дороге из Москвы в Дмитров. Марфину Паниных посвящена статья Вейнера[77], виды Марфинского парка были изданы за границей в серии превосходных литографий, получивших довольно широкое распространение. Марфино описал Карамзин...[78]. И усадьба, безусловно, того заслуживала. В ней не сохранился старый дом XVIII века. Но другой, пришедший ему на смену, прекрасно соединился с окружающим ландшафтом. Самое неожиданное в нем — не столько псевдоготический стиль, сколько расцветка — нежно-розовый тон стен. Точно кому-то захотелось поиграть в рыцарскую эпоху, создать здесь, около Москвы, обстановку, созвучную романам Вальтера Скотта...

Дуга изломанного в своем протяжении моста, украшенного аркатурой, отражаясь в воде, образует правильный круг. Краснокирпичная, обнаженная кладка — лишнее звучное пятно в осенней палитре красок; под лучами сентябрьского солнца золотом горят обсыпающиеся на воду, плывущие по ней червонными блестками склоненными ветвями берез оброненные листья. Справа с пригорка смотрится в воду дом во вкусе британской готики, в том стиле англизированной культуры, который и вызвал в России 30—40-х годов Алупкинский дворец Воронцовых, голицынскую Гаспру, а здесь, в центре России, — Быково и Марфино, последние сооружения умирающего барства. Зеленый откос перерезает песчаная дорожка; ступеньками пробегает она с террасы на террасу и, наконец, кончается у пристани, где нарядные острокрылые грифоны сосредоточенно глядят в воду. По кромке берега растут красные клены, желтые липы, белые стволы берез; красочным букетом кажется и традиционный островок, некогда соединявшийся с берегом плотиком-паромом.

Марфино — насиженное дворянское гнездо[79]. К различным эпохам относятся отдельные его части. Спрятанная среди деревьев, нарядной игрушкой кажется барочная церковь 1707 года, крестчатая в плане, с высокими окнами, с обрамляющими стены пилястрами, украшенными затейливыми капителями и с круглым световым барабаном над средокрестием. Это прекрасный памятник барокко, быть может, лишь чересчур нарядный и пряный благодаря поновлениям, сделанным архитектором Баженовым в середине XVIII века, и характерной расцветке в два тона, розовый и белый. В ограде — могилы, осененные высокими деревьями, под одной из них прах строителя церкви, крепостного архитектора Белозерова, о котором предание, правда неосновательное, сообщает, что был он насмерть засечен помещиком князем Голицыным.

“Вид усадьбы Марфино Московского уезда”. Литография середины XIX в.

Осенью архитектурный марфинский парк кажется прозрачным; четко выступают в регулярном строю высокие и прямые липы, причудливое кружево ажура плетут они своими ветвями на фоне светло-синего неба. Облетевший лист застилает дорожки и траву куртин. За парком, около вала, его ограждающего, откуда открывается такой заурядный, но вместе с тем всегда полный настроения вид на распаханные поля, стоят два уцелевших от XVIII века классических дома с колонными портиками — это здания бывшей псарни, последние свидетели вельможных охот.

Немые спутники былого — белые дома и павильоны с колоннами — подсказывают вид Марфина в его классическом уборе. Судя по двум еще сохранившимся в парке беседкам, в построении усадьбы участвовал изобретательный мастер, хорошо знакомый с основами классики — античным миром и бессмертным творчеством Палладио. Две беседки — одна в конце парка, неподалеку от дома в виде полуротонды, другая над прудом, двухэтажная — как-то невольно заставляют вспомнить работы Львова. Полуротонда, верно, задуманная некогда как украшенная колоннами ниша среди невысокой зелени деревьев, точно перенесена сюда из южных стран — так и хочется представить ее себе над морем, где-нибудь на скалистом уступе; и чудятся в пролетах колонн кусты роз и олеандров, и синее море, и лазурное небо, и в сизом мареве исчезающий скалистый мыс. Здесь же, в Марфине, — это белые колонны, полукругом держащие полусферический купол, белые столбы среди черных стволов обнаженных лип. Одна колонна уже кем-то выбита — и оттого еще бесполезнее, еще никчемнее кажется теперь эта эстетическая затея ушедшей в небытие прошлой жизни. Другая беседка поражает своей оригинальностью — ротонда — самая типичная, с выисканными, прекрасно спропорционированными формами, вознесена на октогональный павильон с арочными пролетами, служащий ей основанием. Разросшиеся кусты скрывают основание, и в неподвижной глади воды отражается лишь второй этаж беседки — круглый колонный храм. Надписи испещряют стены и колонны — вирши, имена, даты — наивные и дикарские попытки дешевого тщеславия сохранить свои имена urbi et orbi...*(* "Граду и миру" (лат.), те. “для сведения всех" — слова, произносимые во время богослужения папой римским.)