Беседка конца XVIII века в усадьбе гр. П. И. Панина Михалково Московского уезда. Фото 1940-х гг.

Взятие Бендер графом Паниным в турецкую войну 1770—1774 годов, впечатление от старых стен турецкой крепости, желание сохранить потомству память о своем подвиге и вместе с тем стремление “облагородить” свою фамилию — вот те причины, которые создали известное требование у заказчика. Исполнитель же замысла — Баженов — логически развивал в пределах господствовавшей смены барочных и классических вкусов “вторые пути” русской архитектуры, пытаясь своеобразно продолжить в XVIII веке исконно русскую, старомосковскую архитектуру. Перед нами точно усилием воображения сделанная попытка начертать развитие явления в воображаемой, нереально существующей среде. И на перекрестии этих встречных фантастных стремлений зодчего и художника возникают Царицыно, Михалково, Марьинка — все эти блистательные вехи “вторых путей” русской архитектуры XVIII века.

На cour d’honneur ведет трое ворот, вернее, три проезда между краснокирпичными башнями, украшенными белокаменными деталями. Средняя их пара, наиболее нарядная, широко применяет в своей декорировке лопатки, стрелы, оконца-бойницы. Но как эти башни, так и другие, боковые; при всем желании своем казаться грозными и хмурыми, на самом деле являются все же чисто декоративными, в особенности на фоне голубого весеннего неба с тающими на нем облаками, с ложащимися по красному полю стен лиловатыми узорчатыми тенями, отбрасываемыми оголенными еще деревьями. Анализ форм михалковских башен, а также круглящихся стен-корпусов между ними, со стрельчатыми окнами и нишами, с треугольными карнизами и зубцами поверху, показывает очевидную родственность михалковской псевдоготики к постройкам Царицына.

Дом занимал место против центральных въездных башен — от него давно не осталось следа, и думается, не был ли он деревянным, временным; непосредственно со двора открываются теперь перспективы липовых аллей — выровненные лиловато-черные стволы и косые тени на дорожках, покрытых прелым прошлогодним листом. Вдали, по краям сада, белеют две беседки. Круглые в плане, частью забранные стенами, частью колоннами с какими-то фантастическими капителями, их венчающими, перекрытые куполом, несущим какое-то пирамидальное, в виде шпиля [окончание], эти беседки являются несомненным прототипом того храмика-ротонды то ионического, то тосканского, то коринфского ордера, которые так часто попадаются в русских усадьбах, а подчас и в церковной архитектуре, образуя один из ярусов звона. Следующий этап после михалковских беседок — “Храм Цереры” в Царицыне; уже совершенно серьезно-классический, если бы не декоративный сноп на куполе, своеобразное видоизменение шпилей, венчающих беседки панинской усадьбы. А вслед за этой ротондой или одновременно с ней возникают “Храм розы без шипов” в Павловске, беседки в Райке, Царском Селе, Ляличах, Званке Державина, ротонды в Братцеве, Петровском, Марфине, Петровском Михалковых против Рыбинска, позднее в найденовском саду[86], Константинове, Грузине, Ильинском.

Круглые беседки михалковского сада интересны еще и тем, что они образуют то недостающее связующее звено, которое позволяет с несомненностью вывести происхождение беседки-ротонды от знаменитого памятника Лисикрата, то есть непосредственно от античности, совершенно так же, как церковь в Никольском Львовых восходит к эллинистичным ротондальным храмам в типе того, что сохранился в Тиволи и что так часто встречается в архитектурных фантазиях Тома де Томона. Еще одна деталь должна быть отмечена в связи с михалковскими беседками — их симметричное расположение. Храм-ротонда крайне типичен для английского ландшафтного парка: исключительно редко встречается этот тип сооружения в более старых регулярных французских садах, где, подчиняясь закону симметрии, он повторяется в одинаковых архитектурно-плановых точках. Один только раз еще в истории русского усадебного зодчества встречается этот любопытный стилистический анахронизм — в двух беседках сада Голицынской больницы в Москве, где ротонды эти, украшая каменную набережную над рекой, как бы отмечают архитектурные границы парка.

Город, с его шумами, сутолокой и пылью, надвигается на Михалково. И кто знает, не предназначены ли на слом башни и беседки и не лягут ли завтра под топором двухсотлетние липы, уступив место стандартным рабочим жилищам в духе современной нивелирующей и безличной архитектуры.

 (* В настоящее время употребительней название “Середниково” (примеч. ред.))

Есть поэты, чьи имена тесно связываются с русской усадьбой, со старыми, насиженными дворянскими гнездами. Среди них Пушкин занимает по праву самое выдающееся место. Даже те усадьбы, где поэт побывал всего один только день, включаются в “пушкинские места”. Месяцы и годы жизни поэта протекли в Михайловском и Тригорском, позднее в Болдине. Вульфовское Берново, Каменка Раевских на Украине, Остафьево, Ярополец, Полотняные Заводы — все эти места не только случайные остановки на пути жизни поэта, но органически связанные с его творчеством этапы или мимолетные вехи творчества. Пушкин созвучен русской усадьбе, русской природе, как созвучны ей позднее Фет и Блок. Совсем иное дело Лермонтов — его воображаемый образ рисуется непременно на фоне Кавказских гор, на фоне скалистых утесов, снеговых вершин и бурлящих в ущельях потоков. Всецело принадлежащий, романтике Лермонтов тяготеет к той стране, которая притягивала к себе все буйное, все искавшее острых переживаний, все красочное и необузданное. Кавказ для русского искусства 30—40-х годов — все равно, будь то живопись, стихи, музыка, — все равно что Левант в творчестве Делакруа, Байрона, Теофиля Готье.

Вот почему Лермонтов и русская усадьба с ее меланхоличной лирикой кажутся несовместимыми. И тем не менее существуют как "пушкинские", так и "лермонтовские места". Одно из них — Средниково, усадьба Арсеньевых[87].

В центре небольшого прямоугольного двора двухэтажный дом, соединенный колоннадами с двумя парами флигелей, повернутых к нему под прямым углом. Несколько засушенной кажется эта архитектура, гладкие плоскости стен, расчлененные лопатками с выступающими над окнами карнизами. Только колонные галереи вносят сюда знакомый и привычный уют. Полукруглый выступ отмечает фасад, обращенный к пруду; пруд лежит низко под пригорком, и к нему ведет лестница-дорожка, устланная плоскими каменными плитами. Вид на этот [извилистый] пруд с чистой, хрустально-прозрачной водой, куда с высоких берегов смотрятся высокие ели, березы и липы, — лучшее украшение Средникова. По краю воды пробегают капризно и причудливо дорожки, проходя по мостам, великолепным монументальным сооружениям из тесаного камня. То здесь, то там опрокидывается в воду арка моста чудесных выисканных пропорций, какие попадаются разве еще в Гатчине и Царском Селе. Обилие хвои, всегда придающей некоторую сумрачность ландшафту, контрасты лиственных деревьев в их осенних расцветках — все это создает, пожалуй, и в Средникове налет своеобразной романтики. Но только здесь, в парке, ибо усадьба с другой стороны, со стороны хозяйственного двора — типичная, хорошо оборудованная подмосковная, с напоминающей палаццо конюшней, с многочисленными службами и хозяйственными сооружениями. С течением лет усадьба перешла в буржуазные руки; память о Лермонтове отметил скромный обелиск серого камня около дома, и в зале появился плафон на лермонтовские мотивы, правда, ужасный по живописи. А позднее, после 1917 года, поселился здесь санаторий для нервнобольных — во всех комнатах дома и флигелей встали белые койки, а на подъезде вывеска “Санаторий Мцыри”. Этим отметила новая эпоха свое внимание к поэту.