Из окна второго этажа обратный вид — зеленые кроны деревьев, блеснувшая отраженным световым облаком заводь старого русла реки, лес в туманной сизой дымке, горящие золоченые купола и белеющие башни Саввина монастыря, а в небе уходящие дождевые тучи. Этот вид в обрамлении капителей коринфских колонн — не что иное, как “Окно” М.В. Якунчиковой.
А мотивы деревенской околицы, освещенной последними догорающими лучами солнца, унылые под серым дождем лесные вырубки — разве это не темы левитановских картин, написанных именно здесь, в Звенигородском уезде. Многое можно даже узнать — морозовский дом в Успенском, в тумане моросящего дождя, или холмистую местность около монастырского скита. Звенигород и его окрестности — не только Швейцария и Америка, как окрестили их туристы, но также русский Барбизон. И на смену Левитану, Мусатову, Якунчиковой приходят Шиллинговский и Крымов. Так красочна и вдохновенна здесь природа, так сильно тут притяжение старого, отжившего, но все еще прекрасного искусства.
Введенское как-то никогда долго не держалось в одних руках[21]. Оно было выстроено в XVIII веке отцом фаворитки Павла I, [кн.] П.В. Лопухиным. Усадьба была отстроена хотя частично и в дереве, но с дворцовым размахом, как это и приличествовало настоящему магнату. Старый дом был деревянный — его не так давно сломали, и на его месте последний владелец Введенского, граф Гудович, возвел почти такой же — каменный. На двор выходит фасад с лоджией; перед ней терраса, образуемая полукругом колонн. Две низкие галерейки приводят к флигелям — старым, неперестраивавшимся, в плане образующим букву “Г”. Они скромно и изящно, но не совсем одинаково украшены колонными портиками на скошенном углу и лепными панно с изящной орнаментацией конца XVIII века. Перпендикулярно главному дому, охватывая двор, стоят еще каменные павильоны в кустах разросшейся сирени. В них центральные окна обрамляют колонны, а стены разнообразят сочные карнизы и выступы. Cour d’honneur* (* парадный двор перед домом (франц.).) порос травой, в этом — чарующее своеобразие, необходимая патина времени, сблизившая природу и искусство. На обрыв выходит другой фасад дворца в Введенском — с величавым шестиколонным портиком коринфских колонн. С двух сторон вели к нему отлогие пандусы, слегка закругленные, со статуями на постаментах. Торжественным архитектурным аккордом казался этот фасад.
Музей[22] находился в бельэтаже дома; сюда попали мебель, фарфор, картины, бронза из многочисленных усадеб Звенигородского уезда.
Здесь было немного вещей, представлявших в отдельности выдающийся художественный интерес. Но взятые вместе в своем ансамбле гостиной карельской березы или кабинета красного дерева, эти вещи давали стильное наполнение комнатам, превосходно уживаясь в своих новых, музейных, уже не бытовых интерьерах. В своем месте рассказано об этом музее, но не рассказано то ощущение старинной, традиционной, неспешной культурности, о которой свидетельствовали все эти вещи, еще раз, правда ненадолго, собранные вместе. Давно умершие люди, запечатленные на старых портретах, еще раз сошлись в залах и гостиных дома в Введенском.
Рука художника создала не только главный дом. Она коснулась и других построек усадьбы. Здание хозяйственного двора с портиком ионических колонн соответствовало все тому же широкому размаху. И по стилю своему, и по времени постройки Введенского очень близки к постройкам Петровского. Точно работали и здесь и там по проектам одного и того же неизвестного, скорее всего петербургского мастера. Может быть, это был Кваренги. Есть что-то роднящее дома в Петровском и Введенском с Английским дворцом в Петергофе.
Вид на дворец в Введенском со стороны обрыва. Фото начала XIX в.
В церкви старой лопухинской усадьбы — типично классической, но еще не ампирной, с круглящимися углами, колонными портиками и круглой, колоннами же обведенной колокольней — звучат отклики архитектуры Старова или даже скорее Львова. Несколько наивен в ней шпиль, завершающий колокольню, напоминающий протестантские кирки и уже издали видимый на подступах к усадьбе, в которую ведет со стороны шоссе прямая, по оси дома ориентированная въездная дорога-аллея. В парке, преимущественно липовом, английском, по-видимому, не было никаких “затей” — или не уцелели они, если не считать только маленькой оранжерейки, украшенной по фасаду полуколонками с египетскими капителями пальмовидного характера. Египетский мотив этот в какой-то пропорции свойствен вообще классической архитектуре и в частности ампиру. И вспоминаются египетские темы и мотивы в архитектурных фантазиях Пиранези, в альбомных композициях Т. де Томона, а также некоторые “египетские сооружения в усадьбах — домик и оранжерейный зал в Кузьминках, столовая в Архангельском, пристань в Ахтырке.
Теперь в Введенском совпартшкола. На дворе перед домом, вместо прежнего луга, разбиты цветники и трава кругом подстрижена. А при входе надпись “Вход воспрещается”. Может быть, она сохранилась здесь от дореволюционного времени? Только твердый знак отсутствует в ней. А впрочем, усадьба, несмотря на эту отгороженность одной своей части, — проходной двор теперь. В нее врезалась Звенигородская ветка, и рядом с церковью выросла станция. А еще в 1923 году здесь было совсем тихо и лежали на лугу копны сена.
В 1916 году на посмертной выставке Мусатова в небольших комнатах салона Лемерсье[23] на многих холстах в тумане утренних зорь и в отблесках закатов выступали среди деревьев парка белые дома с колоннами — Зубриловка и Введенское. В 1905 году прелюдия разрухи в последний раз осветила Зубриловку зловещим заревом пожара. А четверть века спустя из Введенского были изгнаны последние поэтические звуки и образы...
... Вечерами горела лампада перед иконой над аркой ворот. С высокой колокольни в отмеренные интервалы били часы колокольным звоном. Разносились звуки по реке — и снова тихо текла ночь. Так было много сотен лет. Вместо деревянного собора появился каменный XVI века, с перспективными порталами и чудесными фресками внутри, вместо первоначального тына — белые стены с башнями, со святыми воротами под орлом. Другие храмы, барочная, в несколько ярусов колокольня, кельи, дворец для остановок царя Алексея заполнили монастырь внутри, где по обету, по завещанию находили место своего вечного успокоения бояре и окрестные помещики. Царские портреты, кресло Алексея Михайловича, обитое чудесной парадной тканью, иконы, дорогая утварь вкладов, шитье и книги наполняли церковь и ризницу монастыря. "Дивный" колокол ударял к вечерне и обедне — и каждый набожно крестился, услышав призыв к молитве, такой торжественный и величавый. Колокол славословил небо[24]. А потом, после 1917 года, как в далекую старину, был арестован колокол на несколько лет — слишком волнующим казался его голос. Тогда в эти годы разместился в монастыре музей из Введенского, пополнившийся монастырскими вещами — церковной стариной, планами и чертежами, старинным оружием, палатой XVII века и домовой церковью с прелестным иконостасом. Кругом же сутолока и шум московских бульваров и улиц, привезенные домом отдыха, полуголые тела московских папуасов, пошлые речи с эстрады, как и однодневные карикатуры на заборах. И еще одно воплощение. В [нрзб.] привезенные сюда беспризорные, вакханалия безумств малолетних преступников, разбивших и разрушивших все что можно, начиная от стекол, кончая могилами кладбищ. Шутовской крестный ход, насилия, даже убийства. Но зато не осталось в Москве к 10-й годовщине 1917 года больше беспризорных. Отсюда путь их в Н‹иколо-›Угрешу, а потом в [Соловки] — своеобразное паломничество по русским святыням! И снова дом отдыха, снова музей, правда, урезанный. И только ночью, когда все стихает, струятся из архитектуры какие-то иные, старые флюиды. Как прежде, как всегда, опадают лепестки цветущих яблонь, неумолчно стрекочут кузнечики, отбивают четки времени безразличные башенные часы.
