Камера, в которую меня запихивают, маленькая и холодная. Тот холод, который проникает в мышцы и кости человека. Я переходил из одной камеры в другую. Мне повезло.

— Можно мне чего-нибудь выпить? — Мой вопрос остается без ответа. Мужчины уходят, оставляя меня здесь одного, в компании только тишины. Что ж, я привык быть один.

Железные прутья отделяют меня от свободы, хотя мое заточение могло быть и хуже. По сравнению с Нью-Хейвеном это четырехзвездочный отель. Раковина, унитаз, маленькая кровать. Не у всех в подвале есть маленькая тюрьма с водопроводом.

Я падаю на раскладушку, которая в сто раз удобнее, чем то дерьмовое подобие матраса в Нью-Хейвене. Может, я и заключенный, но мне позволено сохранять немного достоинства.

Какова здесь конечная цель? Теперь, когда я заперт, возникает вопрос о том, что будет дальше. Зачем держать меня в плену? Что мне нужно сделать, чтобы выйти? Планируют ли они когда-нибудь меня выпустить?

Новые шаги, и на этот раз они не такие тяжелые и неуклюжие. Я сажусь лицом к решетке, вцепившись руками в матрас. Шаги приближаются. Две пары.

Одно дело знать, что Кью ненавидит меня за все, что я сделал. Я справлюсь с этим — я знал, что так все закончится. Я последовал приказу Ривера, потому что было важнее отомстить человеку, который оставил Ребекку в живых, чем почтить мою историю с семьей Росси. Она должна была умереть, чтобы все зло умерло вместе с ней, но Ксандер позволил ей ускользнуть у него из рук. В этом мы с Ривером всегда были согласны.

Трудно смириться с тем, как Кью смотрит на меня. Я не жду от него прощения и стану извиняться, пока не буду уверен, что получу его. Я не собираюсь бросаться к его ногам и умолять.

Ксандер прочищает горло, стоя со сложенными перед собой руками.

— Благодаря тебе мы смогли вытащить Скарлет оттуда.

— Во-первых, благодаря тебе она оказалась там, — рычит Квинтон. Как будто это я ее похитил. Как будто я прикоснулся хлыстом к ее спине.

Мысль о ее спине заставляет меня спросить:

— Как она? Я не смог толком рассмотреть, что они сделали.

Этого достаточно, чтобы лицо Ксандера потемнело, а взгляд стал жестким.

— Она справится с физической болью. — Я знаю, что он пытается сказать, не облекая это в слова. Она так легко не справится с эмоциональной частью этого. Или, по крайней мере, он так думает. Я знаю, что ей гораздо хуже, чем он думает.

— Кто-то выбил из тебя все дерьмо, — замечает Кью, ухмыляясь и оглядывая меня с ног до головы. Кажется, он этому очень рад.

— Да. Это случилось после того, как я тебе позвонил. — Я дотрагиваюсь рукой до левой щеки, где щиплет, благодаря удару, который кто-то нанес мне сзади. Теперь, когда я нахожусь при ярком свете, засохшая кровь на костяшках моих пальцев служит уродливым напоминанием о том, что произошло сегодня вечером.

Он рычит.

— Это было не так сильно, как ты заслуживаешь.

— Хватит, — бормочет Ксандер уголком рта. — Здесь другие посетители, которые хотят тебя увидеть. Я дам тебе минуту, чтобы умыться. Не хочу, чтобы твоя мать или сестра видели тебя в таком виде.

Мама. Луна. Черт. Как бы я ни был рад их видеть, я знаю, о чем они, должно быть, думают. Очевидно, они уже были здесь. Иначе они не могли бы появиться так скоро после моего приезда. Что им сказал Ксандер? Насколько они поверили?

Он прав в одном. Я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я быстро умываюсь, не останавливаясь, пока вода в раковине не становится прозрачной, а не мутно-коричневато-красной. Я провожу мокрыми руками по волосам, надеясь немного привести их в порядок. К тому времени, как я заканчиваю, по коридору, который проходит перед камерами, раздаются быстрые, мягкие шаги. Я слышу короткий, задыхающийся вздох моей сестры еще до того, как вижу ее. Она берется за прутья, сжимая их достаточно крепко, чтобы костяшки пальцев слегка выделялись на фоне кожи.

Прежде чем она успевает что-либо сказать, ее прерывают.

— Луна. — Голос отца резкий. Я не знаю, почему он ругает ее и считает ли он меня опасным. Я знаю только, что ее лицо вытягивается, прежде чем она смотрит в пол. Мама и папа присоединяются к ней, папа обнимает маму за талию. Она прислоняется к нему, одна рука у него на груди, и ее лицо морщится, когда наши взгляды встречаются.

Теперь я знаю, что чувствует животное в зоопарке. Вот так они на меня смотрят. Как будто я животное. Как будто они не знают меня, как будто я какой-то хищник. Почти болезненный импульс всплывает близко к поверхности, так близко, что было бы легко поддаться ему. Я должен дать им то, чего они хотят. Я должен быть таким монстром, каким они меня видят.

— Привет, — бормочу я, снова садясь на койку. Почему они так на меня смотрят? Я знаю, что я сделал, да, но из всех людей я ожидал, что они поймут. Они знают, откуда я пришел. Где я был до того, как они забрали меня и Луну. Они знают, через какой ад я прошел.

— Как ты себя чувствуешь? — шепчет мама. Ее подбородок дрожит, но она сжимает челюсти, как будто борется со своими эмоциями.

— О, я в отличной форме. — Я сгибаю правую руку, где костяшки пальцев в синяках, больше не в крови.

— Мы знаем, что ты не хотел. — В голосе Луны слышится замешательство, но что привлекает мое внимание, так это то, как папа внезапно напрягается. Когда она поднимает на него взгляд, он слегка качает головой, сдвинув брови.

— О чем ты говоришь? — Я смотрю на них по очереди, ища ответы. Как будто мы ведем здесь два разных разговора, и я не понимаю почему.

— О том, что ты натворил. — Голос папы напряженный, суровый, но я слышу в нем что-то еще. Грусть? Думаю, в этом есть смысл. Я уверен, они все слышали о том, как я предал Кью и всех остальных. Это не должно вызывать удивления.

— У меня были на то причины. — Когда они трое уставились на меня, я пожал плечами. — Не знаю, что еще сказать. Я сделал то, что должен был сделать.

— О, Рен… — Мама поворачивает голову и прижимается лицом к папиной груди. От содрогания всего ее тела у меня сжимается грудь.

— А как же… Ривер? — Спрашивает папа.

— Мы работали вместе. — Он морщится, как от боли, заставляя меня спросить: — Ну? Ты хотел знать. Он выбрался оттуда так же, как и я, и мы решили сделать то, чего не сделал бы никто другой. Мы должны положить этому конец, всему этому. Разве ты не понимаешь? — Для меня это так очевидно.

— Ты не помнишь, что с ним случилось? — Лицо Луны морщится, прежде чем она громко шмыгает носом. — Ты действительно не помнишь?

— Почему все продолжают спрашивать меня о подобных вещах? Почему вы меня не слушаете? — Я чувствую, что это происходит. Жар, ярость, они хотят завладеть мной. Нет ничего более неприятного, чем пытаться защититься, когда никто не хочет слушать. — Перестаньте смотреть на меня как на сумасшедшего! — Я кричу, когда они втроем делают именно это. Им жаль меня. Они могут бояться меня.

У папы перехватывает горло, он с трудом сглатывает, затем крепче сжимает маму в объятиях.

— Мы собираемся оказать тебе необходимую помощь, — бормочет он, прежде чем другой рукой обнять Луну и мягко, но твердо увести их из камеры. — Мы поможем тебе.

Я не могу в это поверить. Откуда у них у всех такое представление обо мне? Почему они так хотят в это поверить? Как будто они уже приняли решение.

Почему я не могу вспомнить, что произошло после того, как я поругался со Скарлет?

Нет. Я не хочу думать об этом сейчас. В голове снова стучит, достаточно сильно, чтобы желудок скрутило. Я бросаю взгляд в сторону туалета, гадая, не вырвет ли меня, хотя не могу вспомнить, когда я ел в последний раз. Как я могу этого не помнить? В моей памяти огромный пробел. Я знаю, что ел в отеле, но когда я ел в последний раз? Я даже не могу вспомнить, что именно я ел.

Я не хочу думать об этом, но я должен. Должен заставить себя пройти через это, через боль, замешательство и вопросы. Чем больше я пытаюсь вспомнить, тем больше дыр нахожу в своей памяти. Что происходило до того, как я проснулся в хижине один? Что происходило, когда я просыпался, не помня, как засыпал?