О нет! Я на это смотреть не нанималась!

Демонстративно откашливаюсь, чтобы донести до сладкой парочки, что они не одни.

Девчонка откидывает меня брезгливым взглядом. У дяди Геры поднимаются брови, но он делает вид, что мы не знакомы.

Нет я, конечно, понимаю, что у меня видок ещё тот, но всему же есть предел!

Соплюха ещё раз, чмокнув дядю в щеку, сбегает по ступенькам, звонко стуча каблучками.

– Я сейчас не понял, – медленно говорит дядя. – У тебя настолько плохо идут дела?

– Что тебя не устраивает? – огрызаюсь я.

Этот Казанова подсунул мне Раевского, а сам наслаждается активной и беспроблемной личной жизнью.

– Я не буду комментировать твой наряд, хотя я в курсе, что нынче носят молодые девушки…

«Под платьем», – тянет меня добавить.

– И это не оно, – продолжает он. – Но скажи мне, Подкидыш, тебе удобно в октябре вместо обуви носить шерстяные носки?

– Издержки производства, – буркаю я. – Помоги сумки затащить.

– Ну ты даёшь, – качает дядя головой, не спеша задавать наводящие вопросы.

В отличие от ба, он прекрасно чувствует, когда лезть не стоит.

Вообще-то ба тоже чувствует, но её это не останавливает.

Дядя подбирает сумки, пока я прицеливаюсь в замочную скважину найденным ключом.

– Надеюсь, что мне не стоит волноваться, – произносит он с намёком.

Только и всего, но это означает, что мне даётся право разок ему поплакаться.

– Посмотрим, – вздыхаю я.

Не успеваю я отпереть замок, как открывается дверь Скворцовых.

– Не, мам, это не германов вертеп, опять! Это Элька подалась бомжи!

– Вот говнюк! – шипит дядя уже на захлопнувшуюся дверь.

– Что за вертеп? – вяло интересуюсь я, уже не реагируя на выходки соседа.

Я всё уже запомнила. При случае будет ответочка.

– А он вчера тут гладиаторские бои устроил, – раздаётся голос ба из приоткрытой двери напротив. Р

Реально, это даже не маленький Тель-Авив, это какая-то коммунальная квартира!

– Мам, ты преувеличиваешь, – морщится дядя. – Просто девчонки немного повздорили.

– Ну, выдранных волос тут было достаточно, – Роза Моисеевна явно не одобряет женские драки.

– Стало быть, победила сильнейшая, – хмыкнув, киваю я в сторону убежавшей девчонки.

– Победила самая раздетая, – ба поправляет на носу очки.

– Так. Я пошёл, – дядя Гера живенько линяет в свою холостяцкую берлогу, пока ему не начали читать нотации.

Поэтому все внимание ба достается мне.

– А ты в каких боях участвовала?

– Это был водный спорт, – признаюсь я.

– Ну-ка, пойдем-ка. Судя по засосу на шее, это была гребля.

Кисло смотрю на ба.

– Идем-идем, а то у тебя лицо, как будто у тебя в разгар заплыва весло отобрали.

Запиннав сумки в квартиру под бдительным присмотром Розы Моисеевны и добыв себе тапки, шлепаю к ба в допросную, пардон, на кухню.

Я ожидаю нравоучений, но она ставит чайник, достает свой шкалик, снимает тканевую салфетку в синенький цветочек с расстегая и подвигает ко мне поближе вазочку с конфетами. Судя по тому, что абрикосовое варенье не предлагается, разговор все-таки будет серьезный.

– Не нравится мне, как ты выглядишь, – начинает ба.

М-да.

Какое-то время мы просто пьем чай, я ковыряюсь в пироге, и бабушка шуршит фантиками. Сладкоежка я, походу, в нее.

– Прабабка моя, твоя прапрапра, – начинает трясти закромами Роза Моисеевна, – вчерашняя гимназистка, красавица Римма, замуж вышла рано. Ну как вышла. Сговорились родители ее с женихом, да и повенчали их быстренько. Он был старше ее, военный чин, а она – сопля семнадцатилетняя. Только через три года при переезде с одного места службы в другую губернию молодая жена сбежала с адъютантом. Стало быть, твоим прапрапрадедом. В общем жизнь у них как-то сладилась, хоть по тем временам и в грехе они жили, пока какой-то документ хитрый не выправили, да только все рвалась она между новой семьей да сыном, оставленным с мужем.

Я навостряю уши. Редко Роза Моисеевна рассказывает о прошлом семьи, только достает изредка старые фотографии на картонках.

– Лет десять они вместе прожили, а потом настали времена лихие. Сгинул адъютант Михалицкий. Не то сбежал за границу, не то порешили его. Бабка-то, конечно, надеялась, что второе. Осталось у нее двое детей от него, сын Алексей и дочь Антонина, моя бабка. Римма Иосифовна красоты с годами не растеряла, заприметили ее. За ее рыжие кудри разгорелась баталия: два солидных человека к ногам все бросали. Город от слухов на ушах стоял. Тут уж дело такое, пока репутацию не сгубили совсем к чертям, надо было выбирать. А то детей затравят, так хоть заступа будет. Совсем отказать она не могла. Там тоже длинная и захватывающая история. Роман написать можно. И выбрала бабка того, что поневзрачнее был, но понадежнее, да только второй – жгучий красавец с польскими корнями – ее выкрал по дороге на свадьбу. И решилась ее судьба, как решилась. Так и дожила она свои дни с Демидом Мельцажем. И поначалу все кумушки шушукались, что повезло ей дюже, да только он ходоком оказался. Ни одной юбки не пропускал. Намаялась она с ним и, не желая подобной судьбы своей дочери, отдала ее в самую строгую женскую гимназию, следила за ней коршуном.

Я пока не очень понимаю, куда клонит ба, но слушать интересно, да и от своих тревог отвлекает.

– Антонина, как на грех, была смазлива и смешлива, и ее на выпускном увидал курсантик из тех, что приглашены были в танцах составить компанию. Был красив, напорист и девку попортил. Поженили их. Любовь – все дела. Хорош был мерзавец, но были у него две страсти пагубные: стихосложение и курсистки. А в бомонде, где стихи ценились, курсистки не переводились. И вот на красавицу старше двадцати не посмотрит, а девицу-простушку молоденькую – кадрит. Герка, вон, той же породы. Тоже лет десять протянули вместе, потом разошлись. Тогда общество терпимее на это смотреть стало. Моя мама рассказывала, что под конец сошлась Антонина с тем, кого ей Римма в женихи с самого начала прочила: сыном ростовщика, он уже тогда вдовым был. Сечешь, к чему я веду?

– К тому, сколько козла не корми…

– Ну и к этому тоже, да… Так вот. И Римма, и Антонина бдели за мамкой, чтоб она хвостом не вертела, да выбор сделала правильный, чтоб и по сердцу, и по расчету. Характера особого Анна не имела, поэтому думалось, что и не испортит она себе женской судьбы из-за дурного легкомыслия. В техникуме уже все случилось. Сцепились двое, победил самый дикий. Отец мой. Ничего плохого мамка не рассказывала, да, гусарствовать любил, как я понимаю, и до женского пола охоч. Знал, что бровью поведет и за ним побегут. Но семья была главным, и мать терпела. Да вот, когда война нагрянула и его мобилизовали, вестей от него не приходило. Думала Анна, что на фронте погиб. А он вернулся через десять лет после окончания войны. До Германии дошел, там его раненого выходила немка, и он с ней на пять годков остался, не в ус не дуя, как там жена одна детей тащит, жива ли… А по дороге обратно домой еще и в Краснодаре задержался, заимев там семью. До сих пор не понимаю, чего ж он назад-то приполз. Для мамы, когда она узнала, удар был страшный, но в хозяйстве без мужика было сложнее, чем с мужиком-мудаком. Пустила.

Во все глаза смотрю на бабушку, и чай остыл уже, а я слушаю.

Контуры бабушкиного тонкого намека проступают уже яснее.

– Ну и у меня все сложилось не сразу, про это-то ты уже знаешь.

Черт! А я-то думала, что сейчас она наконец расскажет про первого мужа.

– Ты меня поняла? – уточняет Роза Моисеевна.

– Я только поняла, что хочу посмотреть на твой паспорт. Сдается мне, тебе ни фига не семьдесят. Покажи, – с горящими глазами я смотрю на ба. У нее даже вытягивается лицо.

Но бабушка берет себя в руки.

– Я к тому, балда ты стоеросовая, что все эти красавчики-жеребчики норовистые да страстные нашей сестре добра не принесут. Я, когда двоих сыновей родила, перекрестилась. Да и на тебя потом смотрела, радовалась. Ты мальчиками-то не больно увлекалась. А сейчас вот попала как кур во щи. Знаю я таких, как твой Тихуил. Мне в бинокль прям сразу бросилось.