– Должен не смотреть! – выпаливаю я, чувствуя, как во время слов Раевского некоторая его часть оживляется еще больше.

– Нет, Элечка Давидовна. Не смотреть еще хуже. Я же уже видел кое-что, трогал, а кое-что только представлял.

– Ты же сам свой шанс упустил, – фыркаю я.

– Потому что приятель попросил меня приглядеть за племяшкой. Приглядеть и закинуть ее ноги на плечи – разные вещи. Не находишь?

У меня в воображении мгновенно проносится картинка того, как Олег нависает надо мной, потирается щетиной о лодыжку и толкается… Нет-нет-нет!

– Так, я, пожалуй, в ванную, – поспешно говорю я, пытаясь утихомирить колотящееся сердце. – Отвернись.

Я выключаю воду и поворачиваюсь, чтобы взять полотенце, и наталкиваюсь, как на стену, на потемневший голодный взгляд Раевского. Он держит в руках развернуто е для меня полотенце. Взгляд его устремлен мне в лицо, но видно, что не опускать его вниз, стоит ему больших усилий. Губы сжаты, желваки играют.

И я снова подпадаю под это необъяснимое воздействие. Обе «мурашки» начинают ныть, внизу живота тяжелеет, пересыхает во рту.

Словно влекомая магнитом, я шагаю вперед, и Олег оборачивает меня полотенцем. Стискивает меня, но, глубоко вздохнув отступает. Я такой выдержкой, как у Раевского, гордиться не могу, поэтому я непроизвольно пялюсь на намокшее полотенце на бедрах Олега, которое обрисовывает явные признаки его возбуждения.

Сглотнув, я позорно дезертирую в ванную. Боже, ну и утро!

Окончательно отмывшись и согревшись, я выхожу обратно в предбанник, где нахожу оставленную для меня Олегом сменную одежду. М-да, она явно с плеча Раевского. Я выгляжу как беженка. Но за шерстяные носки Олегу отдельное спасибо.

Приползаю на кухню. Вообще мне так стыдно, что я готова забиться в дальний уголок, но это полнейший детский сад, да и есть хочется. Кашу мне обещали. Надеюсь, без пенок.

Мое появление производит фурор, минутная заминка и Раевский начинает ржать. Надуваюсь, можно подумать, это моя вина, что он такой вымахал. Футболки Марка мне в груди почти как раз. А вот в Олеговской я утонула. Свитер, натянутый мной поверх нее, положение не спасает от слова вообще.

Накладывая мне кашу «Дружбу», добавляя половинку вареного яйца и наливая мне чай, каждый раз, глядя на меня, Раевский давится смехом. Всем своим видом показываю, как я оскорблена. Еще никогда в жизни я не ела так обиженно.

Скорее всего от пережитого стресса, и не одного, даже не знаю, какой был сильнее: падение в пруд или беседа у душа, мне начинает мазать. Несмотря на голод, ковыряюсь в тарелке я вяло, жевать получается с трудом.

Олег отправляется разбираться с нашей одеждой, а я, выдув чай, с сожалением отодвигаю тарелку с недоеденной кашей и плетусь ко входной двери. Натурные съемки пока отменяются, хоть из окна пока пощелкаю. Забираюсь, на второй этаж, надеюсь за это Раевский не съест меня живьем, выбираю окно с самым живописным видом и приступаю к любимому делу. Должно получиться очень красиво. Можно даже отдать фотки в отдел по рекламе внутреннего туризма.

То ли становится пасмурнее, то ли глаза устают с недосыпа, но прям навит на глазницы и переносицу, а еще становится жарко лицу, я с удовольствием подставляю его ветерку из открытого окна.

Вроде и не устала, но какая-то слабость меня одолевает, камера кажется неподъемной. Я откладываю ее пока рядышком и разминаю запястья. Сейчас немного передохну, и можно сменить локацию… Наверно, надо пересмотреть режим сна. Веки слишком тяжелые… Жарковато натопил Олег…

– Твою мать, Эля! – вопль Раевского словно откуда-то издалека ввинчивается в мой мозг. Ну что опять такое? Никого же не трогаю… Чего ж так тяжко-то? Глаза не хотят открываться совсем. Поорет-поорет и перестанет. Он всегда так.

– С мокрой головой у окна! О чем ты думала?

Никакого разнообразия в вопросах, где оригинальность?

Чего такого-то? Я и дома после душа на балкон выхожу.

Прохладная ладонь мне ложится на лоб. Какой кайф! Ее сменяют неожиданно губы. Эй, верни руку.

– Да ты вся горишь!

Ничего я не горю. Просто ты холодный. Холодный Раевский, который отказывается от меня, потому что дядя Гера ему милее. Холодный-прехолодный Федорас…

Пить хочется.

– Давай-ка, Эля Давидовна, – он подтягивает меня к себе поближе и снимает с подоконника. – И как только не вывалилась, зараза рыжая…

Ворчит, как старый дед, пока мы идем. Ну как мы? Олег идет, а я еду у него на руках, положив голову ему на плечо, и радуюсь, что не надо самой перебирать ногами. Даже в моей затуманенном мозгу возникают подозрения, что сейчас самостоятельное передвижение для меня затруднительно и может кончиться плачевно.

Правда, покатушки длятся недолго. Жаль. Мне нравится. Хочу рабов, чтобы меня носили, или, хотя бы, носили кофры с объективами.

Раевский сгружает меня на что-то мягкое, и я сразу же сворачиваюсь в клубок.

Слышу тяжкий вздох, а потом меня накрывает шерстяным одеялом, оно такое тяжелое, что просто придавливает меня. Перебирая пальцами, я подтягиваю его к самому подбородку.

– Эля? Эля? – пытается достучаться до меня Олег.

Да слышу я все. Только говорить лень. Разлепляю слезящиеся глаза и смотрю на него с укоризной.

– У тебя аллергия на какие-то лекарства есть?

Мозги ворлчаются с трудом, но, хорошенько подумав, я отвечаю:

– На аспирин, парацетамол и анальгин…

– Блядь!

И чего он так нервничает? Ничего страшного. Я немного отлежусь. Пару часиков. И буду в норме. Переохладилась просто. Вон даже насморк передумал начинаться…

Но Раевский не успокаивается и продолжает меня щупать то за лоб, то за шею, а я вяло отбиваюсь. Мне хочется, чтобы меня оставили в покое, и через некоторое время я догадываюсь донести до него это вербально.

– Пить и спать.

Посопев Олег выходит из комнаты, а я смеживаю тяжелые веки и проваливаюсь в забытье.

– Элька… Эль?

Ну что опять?

– Выпей, – требует противный Раевский.

– Отвали, – сопротивляюсь я.

– Жопа Давидовна, пей давай, и тогда отвалю. Будешь упираться, напою насильно.

– Грехи мои тяжкие, – постанывая я чуть приподнимаюсь на своем лежбище.

Олег закашливается:

– По грехам и плата. Мозгов нет – терпи.

Хочу на него зыркнуть, но, видимо, эффект слабоват, потому что Олег только хмыкает:

– Не работает, ведьма, твое колдовство: я огнеупорный. Пей.

Пить и вправду хочется. Я делаю из протянутой чашки большой глоток и с запозданием радуюсь, что там не кипяток, но вот вкус… У меня даже глаза на лоб лезут:

– Что это? – спилю я.

– Народное средство. Бабушкин рецепт. Еще давай хлебай.

– Ну уж нет!

Похоже, у Раевского бабушка тоже садюга.

Потому что в здравом уме и при наличии хоть какого-то сочувствия к больному лечить им пойлом никто не станет.

В, по видимости, когда-то приличный чай бухнуто сумасшедшее количество малинового варенья. И откуда оно у него только? Не поверю, что сам варит. Мало этого, туда выдавлено не меньше двух целых лимонов и добавлены какие-то специи. Я распознаю только перец и куркуму.

Букет непередаваемый.

– Рыжая, давай еще три глотка, и можешь дальше трепать нервы дяде Олегу.

– Я треплю нервы только одному дяде – Гере, – отпихивая от себя кружку, тяну я время.

– Ему вообще можешь делать это круглосуточно и в первоочередном порядке, – соглашается Раевский и придвигая кружку обратно мне к самому носу.

– Три не смогу, – начинаю торговаться я. – Один.

– Два, или зажму нос и сам волью, сколько получится.

Вся еврейская родня покрыла бы меня позором за бездарный торг, но Олег выглядит решительно, и я под его давящим взглядом сморщившись отхлебываю два раза.

– Ирод! – откашливаюсь я.

– Жопа Давидовна!

Обменявшись любезностями, мы расстаемся. Раевский куда-то уходит, а я благополучно опять засыпаю.