- Есть человек, который был болен инфекцией Брастерса, редкой и неизлечимой для скверного, и лечился лекарством, разработанным мальёком Сиора в ограниченном объёме, – начала я, медленно подбирая слова, словно двигаясь по заболоченной местности, – стирание дара грозит смертью, поскольку магическое воздействие уничтожит барьер между агрессивными кровяными тельцами-чужаками, которые убивают организм, и остальными, пустит первые в кровь больного. Однако и без стирания дара у мальёка Дьюссона очень скоро наступит смерть, поскольку лекарства Лауриса Сиора больше нет, и придумать его никто не смог.

Я перевела дыхание. Мужчины молчали.

- Я всё думала, как же так не повезло Эймери порезаться и подхватить эту редкую болезнь. Недавно была в библиотеке, искала о ней информацию – о, да, она действительно очень редкая. У Эймери остался глубокий шрам на бедре, в месте пореза, – я покраснела, осознав, что вообще-то не должна была его видеть. Но было уже не важно. Вчера он сказал, что у него уже был шрам в этом месте, до пореза. А еще Эймери говорил, что его возили сюда в детстве, в отдел контроля за скверными, после того, как прознали про его дар. Простите, что я говорю так путанно, я скоро перейду к главному.

На последнюю фразу, как, впрочем, и на все остальные, никто никак не отреагировал.

- Сегодня ночью я говорила с сестрой мальёка Реджеса Симптака. Он был скверным, но дар ему не стёрли и позволили жить среди други людей. Мальёк Реджес участвовал в некоей экспериментальной программе, насколько я поняла, она позволяла контролировать скверноодарённого, который в результате некоторых манипуляций оказывался жизненно зависим от отдела контроля. А ещё у него был шрам на плече. И в это плечо его толкнула одна девушка, после чего здоровый в общем-то человек упал и умер, захлебнулся в обычном бассейне.

Мне казалось, я говорю ужасно невнятно. Но никто не прерывал, и я продолжала.

- Кроме того, малье Сандрин Лестор, в девичестве Симптак, упомянула о том, что есть разные скверные. Однобоким иногда даётся возможность жить в семьях, двубоких запирают в приюты. Она не очень-то поясняла эту мысль, но двубокие, как я поняла, могут развивать и благой дар помимо скверного. Они более опасны, так как более сильны… и не поддаются контролю. «Они отторгают», сказала малье Лестор, но не продолжила свою мысль. И если всё свести воедино…

Я выдохнула. Вдохнула. Заставила себя успокоиться, мысленно досчитала до пяти. И договорила.

- Думаю, дело было так. Мальёку Реджесу было что-то вживлено, вшито под кожу – нечто вроде артефакта, капсулы из какого-то материала с особыми свойствами. Вероятно, он не мог вырезать её самостоятельно, наверное, это предусмотрели. Внутри этой капсулы – я плохо разбираюсь в магицине, простите мой примитивный язык – находился сильный яд. Со временем стенки капсулы истончаются, и человек, уклонившийся от проверки, сбежавший или натворивший что-то неугодное, мучительно умирает. Не знаю, что пошло не так. Возможно, мальёк Реджес решил проигнорировать очередной визит, или он попал в списки смертников из-за того, что решил на пороге сорокалетия предать огласке кое-какие факты, обличающие плохие условия жизни маленьких скверных, или что-то пошло не так, или же толкнувшая Симптака служанка каким-то образом повредила, проколола капсулу. Тело мальёка Реджеса проверяли, но полицейское ведомство не знало, что он скверный, не знало, что и где нужно искать, и они не поняли, в чём была причина смерти. Началось отравление, ему резко стало плохо, и он утонул.

А если я не права? Если…Проваленный экзамен по артефакторике не означал бы сломанную жизнь. А сейчас речь шла именно о жизни. И жизнь стояла на кону.

- Мне говорили, что подобные эксперименты по контролю больше не проводились, – продолжила я. – Как раз около тридцати лет. Кстати, тридцать лет назад умер мальёк Сиора, я думаю, он-то этим и занимался. Вовсе не лечением и не лекарствами, а разработкой средств эффективного контроля скверных властью. Что-то осталось после него, но очень мало. И никто не мог повторить. Наверное, это очень сложно – сделать такую капсулу, чтобы она была почти что незаметной, чтобы организм ее принял, чтобы она держалась заданный срок и всё такое. Но мальёк Сиора был гением, это отмечали все.

А потом появился Эймери Дьюссон. Сын Аморет Дьюссон, с которой у вас была связь, – я посмотрела на мальёка Лайкура, в принципе, уже ничего и никого не боясь. – Возможно, я не права, но мама Эймери и ваша с нею ссора кажется мне единственным поводомт… впрочем, я не хочу никого обвинять. Всё это только гипотезы. В общем, я думаю, что у Эймери тоже стояла такая капсула, только вживили её не в руку, а в ногу. Или ее поставили до вашего разрыва с мальей Аморет, чтобы дать её сыну возможность жить относительно нормальной жизнью, либо после, чтобы иметь механизм влияния на неё через него, этого я не знаю. Но потом малья Дьюссон погибла, а никому не нужный Эймери попал в приют. Пробыл он там недолго и сбежал. Повредил ногу в самом неудачном месте, капсула повредилась тоже – и Эймери начал умирать. После чего он очутился в отделе контроля за скверными, где его начали якобы лечить от болезни Брастерса, схожей по симптомам. Но на самом деле ему давали то, что осталось после экспериментальной программы по контролю тридцатилетней давности.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Подумала и добавила:

- Скорее всего, та самая контролирующая капсула была поставлена Эймери незаконно. Это был акт личной мстительной воли, поэтому информация об этом никуда не просочилась. Эймери был уверен в инфекции Брастерса, возможно, что те сотрудники, которые делали ему инъекции, думали так же. Они не знали, что именно они ему давали. Болезнь Брастерса невозможно вылечить у скверного… но я предполагаю… я надеюсь, эту капсулу – или что там! – можно просто извлечь. И Эймери не умрёт. Он не должен умереть. Я ничем не могу угрожать, ничем не могу подтвердить свои догадки, мне нечего больше добавить. Мальёк Крайтон, мальёк Харимс… мальёк Лайкур, мне… мне нечего больше добавить.

Я встала, не знаю, зачем, может быть, для того, чтобы отойти на пару шагов и посмотреть в их лица разом. Голова, измученная недосыпом и отсутствием пищи, предательски закружилась, я покачнулась, и сенатор Крайтон, резко приподнявшись, схватил меня за руки, не давая упасть. Дурнота чуть отступила. Мальёк Харимс посмотрел на Лайкура, побелевшего, сжавшего зубы.

А вот воздух в комнате похолодел, даже заледенел, лучше любых слов говоря о том, как зол Верховный сенатор.

***

Больше мне ничего не удалось ни сказать, ни услышать: появившийся опять же будто из пустоты сотрудник вежливо, но безапелляционно вывел меня из кабинета, а у меня не было сил сопротивляться, словно моя пламенная речь вытащила из меня все силы. Впрочем, уходить без Эймери отсюда я не собиралась. Мне предложили другую пустую комнату для ожидания, я зашла в неё, взяла стул, спустилась на первый этаж и села у входа. Сотрудник, которому поручили присмотр за юной сумасшедшей малье, посмотрел на меня долгим нечитаемым взглядом, но спорить не стал. Я чувствовала его присутствие, его взгляд, но не обращала внимания. Боролась с внезапно накатившей сонливостью. Думала.

Время шло.

Я думала о том, доехала ли до Фальбурга моя скверная четвёрка, как они там устроились и что будут делать дальше: без денег, без документов... Думала о том, что родители уже явно в курсе о моём исчезновении из Колледжа и о ночных приключениях, ищут меня, волнуются, злятся… и на этот раз небезосновательно. Пожар в библиотеке случился всего-то навсего сегодня ночью, а кажется, что много дней назад. И только вчера мы с Эймери были близки, а я уже безумно соскучилась… Я подтянула к груди одно колено, наплевав на приличия и манеры. Что уж теперь.

Время шло.

Я могла ошибиться в своих догадках по поводу Эймери, в конце концов, я же не ученый. А если даже и нет… вдруг эту самую "капсулу" невозможно извлечь из тела, вдруг это окажется смертельным, вдруг они просто откажутся это делать, сенатор вовсе не обязан продолжать помогать мне… нам. Он узнал правду, накажет, кого следует, за своеволие, а Эймери… какое ему дело до него! А даже если… даже если всё удастся, дар-то ему всё равно сотрут. Это несравнимо со смертью, но я уже содрогалась от страха, боли и неизмеримой жалости. Потерять дар – утратить частичку себя.