Я закусила губу и ударила его по другой щеке.

- Опя-я-ять?! - заскулил Дикьен и почти что от меня отпрыгнул. - А теперь-то чего-о?!

- А это тебе за Аннет. Помоги мне отсюда выбраться, уже поздно.

- Как? - выдал мне Дик, потирая теперь уже обе щеки. - Могу сорганизовать иллюзию лестницы, только чем тебе это поможет? Я же говорю, мой дар абсолютно бесполезный.

- Не знаю, - разозлилась я. - Как хочешь, так и выводи! Я-то рассчитывала на Армаля, а не на такого дохляка, как ты!

- Вот сейчас обидно было, - пробурчал Дикьен. - А как ты сюда залезла?

В итоге мне пришлось подтягиваться, пыхтеть и снова обдирать живот, зато напоследок я не отказала себе в удовольствии якобы случайно пнуть согнувшегося Дика ногой. Когда я добралась до своей комнаты, все давно спали. Веки Ноэль беспокойно подрагивали во сне, и мне неожиданно стало жаль её. Не могу представить, чтобы в детстве мне хватило смелости порезать себя ради того, чтобы не потерять друга.

Наверное, ей снятся кошмары о прошлом.

- Ш-ш-ш, - успокаиваюше зашептала я, как это делала Коссет когда-то. – Ш-ш-ш…

Морщинка между тёмных бровей Ноэль разгладилась, и дыхание стало ровным. Ненадолго, но всё же.

Честно сказать, осознание того факта, что, пусть и невольно, я целовалась с Дикьеном Колтором, заслонило в первый момент всё остальное. Хотелось биться головой об стену, чистить зубы до сколупывания эмали, а ещё – от души нажаловаться Армалю. Но сделать это убедительно без того, чтобы выдать тайну Дика, я не смогла бы, а тайну следовало сохранить во что бы то ни стало. Хотя бы ради Эймери.

Главным образом ради Эймери.

Знал ли он, что у кого-то в отличие от него самого, получилось сбежать из приюта и начать новую жизнь? И стоило ли ему это знать?

К утру мысль о том, что в КИЛ и КБД учатся целых два скверноодаренных студента, вытеснила самобичевание по поводу своего морального облика.

Скверноодарённые! Среди нас! Нельзя сказать, что эта мысль была лишена немалой доли смятения и даже страха. Я знала, что существует Эймери, особенный человек, но мысли о других – успешно гнала прочь. Другие были далёкими и чужими, и я тоже была далека от того, чтобы относиться к ним вообще хоть как-нибудь, незнакомым детям, юным малье или мальёкам, лишённым настоящего и будущего. И вот теперь оказалось, что скверные гораздо ближе. На расстоянии вытянутой руки. Но даже не это было самым удивительным.

Они же были... такие же, как и я. Обыкновенными.

И при этом – владеющими какими-то загадочными тайными способностями. Имеющими какие-то особенные организмы, не поддающиеся лечению целителями. Вынужденные скрываться и прятаться. Если о них станет известно... Ноэль девятнадцать, как и мне, Дикьену, вроде бы, уже двадцать. Если ребят поймают, через год-два их способности будут попросту уничтожены, и мне… мне их жаль. Не абстрактных скверных, а тех, кого я знала лично, пусть даже и не самых близких друзей. А ведь получается, что помимо скверных, они могут пользоваться и стихийными дарами... Я так мало знаю!

Утром девятнадцатого марта, в воскресенье, я уезжала домой, во Флоттервиль, отпросившись и на понедельник: семейные предсвадебные хлопоты требовали, по мнению двух уважаемых малье, моего личного непосредственного участия в обсуждениях. Я уезжала со смешанными странными чувствами: надеясь, что смогу развеяться хоть немного и одновременно словно разрываясь надвое.

Но думать о причинах этого не хотелось.

***

Флоттервиль после почти двух лет отсутствия показался мне совершенно другим. У меня была, разумеется, возможность наведаться сюда – и в летние каникулы, и в середине года, но я неизменно отказывалась, а родители по понятным причинам не настаивали. И вот теперь двери родительского особняка были снова открыты, и мне не было нужды оглядываться по сторонам.

Всё словно стало таким... маленьким. Первый раз в жизни я поняла, насколько невелик Флоттервиль, особенно в сравнении с шумным многолюдным Флоттершайном. Деревья будто стали ниже, дома присели и прижались друг к другу. Наш четырёхэтажный домик уступал в размерах даже купальне КИЛ, а моя комната показалась тесной после восьмиместных хором общежития.

Я очень надеялась на то, что Армаль будет сопровождать меня и перетянет на себя хоть капельку внимания мамы и матушки Савиньи, достопочтенной малье Гийом. Но в самый последний момент оказалось, что именитый дядюшка-сенатор требует присутствия племянника по каким-то особо важным причинам, невзирая на выходной день, и я осталась, одинокая и беззащитная перед родительским энтузиазмом. На минутку мелькнула предательская мыслишка, а не будет ли так всегда…

Малье Гийом приехала раньше меня и встречала дорогую гостью едва ли не радушнее моей собственной матери. Это была стройная, несмотря на троих детей, холёная темноволосая женщина, словно бы вся слепленная из мёда, карамели и шоколада. У неё был мягкий и какой-то сладкий голос, повадки и манеры, в первые несколько минут, несомненно, подкупавшие собеседника, но впоследствии наполнявшие рот приторной слюной, которую непременно хотелось сплюнуть и запить прохладной водой. Себя она требовала называть "матушкой", нередко в третьем лице, меня именовала "ласточкой" или «душенькой», маму – "голубушкой", Коссет и всех остальных слуг – "милочками", и в итоге от изобилия уменьшительно-ласкательных суффиксов болела голова.

- Ласточка моя! - пела матушка Гийом, - Нужно непременно отправить этих милочек за нашей с вами голубушкой и показать ей платьице, великолепно сочетающееся с тиарушкой на вашей головушке!

Отец как раз поехал в банк забирать из семейной ячейки ту самую фамильную тиару, которая должна была увенчивать эту мою бедовую "головушку" во время "самого главного события ласточкиной жизни", так что "матушка" её ещё не видела своими глазами, но, видимо, представляла по описаниям.

В ателье мы не пошли – почему-то родительницам это показалось недостаточно благородным, лучшие модистки были вызваны на дом, и я полдня простояла на табуретке, как цветок в горшке, пока меня обмеряли и тыкали иголками, словно я была колдовской куклой на мистическом ритуале: обстановка и яростный блеск в глазах окружающих меня новоявленных ведьм наводили на мысли о шабаше с кровавым жертвоприношением юной особы, то есть меня самой. Я бы с радостью сымитировала глубокий обморок, если бы втайне не подозревала, что в таком случае из меня попросту соорудят человекоподобное чучело, примотают к метле и водрузят обратно на стул.

За примерками и обсуждениями фасона будущего платья прошли утро и день, за обедом обсуждали посуду и угощения, за ужином по десятому кругу – цветы и вазы, и наконец я поняла, что если не проветрю разгорячённую и переполненную специфическими наименованиями тканей, блюд и сервизов голову, то лопну, как мыльный пузырь.

- Ласточка моя, - неутомимая матушка посмотрела на меня с подозрением, стоило мне лишь только начать всерьёз думать о побеге. - Не возражаете, если мы немного прогуляемся по вашему уютненькому садику? Поболтаем вдвоём, по-семейному. Что-то вы такая бледненькая!

- Я... э... Да, хотела бы немного отдохнуть... - рядом с ней у меня всегда язык заплетается, и я чувствую себя неловкой провинциалкой, первый раз оказавшейся в столице. - Полежать...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Ну, моя дорогушечка, - я мысленно закатила глаза, надеясь, что на лице по-прежнему сохраняется видимость вежливой улыбки. - Не в вашем возрасте валяться в кровати, словно немощная старуха! До моих лет вам ещё далеко, но я и то не сдаюсь годам!

Матушке было чуть больше сорока, и её внешний вид был безупречен: гладкая кожа – зря у нас, что ли, целители работают, яркие глаза, пухлые губы, а талия так даже тоньше моей. Поэтому я бурно запротестовала, попутно кидая умоляющие взгляды на Коссет: она могла бы, например, уронить мне на голову тяжёлый кофейник и тем самым дать уважительную причину сбежать. Но Коссет проигнорировала мою немую мольбу, поэтому мы с матушкой отправились в сад вдвоём.