Четвёртая проснулась внезапно от какого-то странного звука, так резко вырвавшись из сна, что первые несколько мгновений не могла вспомнить собственное имя.

Только номер. Это она забыть не могла, ни при каких обстоятельствах. Еле-еле отучилась вздрагивать и оборачиваться, когда кто-то случайно произносил его вслух. Точнее, отучилась только оборачиваться, а вздрагивала всегда.

Как странно, что она, могущая подчинить себе других одним только голосом, была совершенно не властна над самой собою. Не могла приказать себе не думать о прошлом. Не видеть жуткие сны с едким запахом гари и тёплым запахом сгоревшего дерева, падающие тела охранников. Сны, заставлявшие её просыпаться с криком, торопливо затыкая рот уголком подушки.

Всё в прошлом, всё закончилось. Всё хорошо. Она спит на мягкой подушке и под одеялом, она ест досыта, она в безопасности, и Двадцать вторая тоже в безопасности, совсем рядом, через пару кроватей. Всё даже лучше, чем могло мечтаться когда-то.

Странный звук повторился снова: тихий, сбивчивый. Четвёртая села на кровати, стряхивая прилипшую к щеке длинную волнистую прядь, проморгалась, чтобы мутная картинка прояснилась. Огляделась.

Двадцать вторая опять плакала во сне, свернувшись клубком, лица не было видно за тёмными, почти чёрными волосами, в беспорядке разметавшимися по подушки. Её плечи содрогались, а рука вцепилась в край одеяла, словно она тонула, безуспешно стараясь удержаться на поверхности.

Что ей снилось? Детство, о котором Четвёртая ничего не знала, счастливое, настоящее, обычное детство, когда её дар ещё не пробудился окончательно, и всё было хорошо, понятно и правильно? Голодный и жестокий Джаксвилль, где ей пришлось выживать, как и десяткам других, среди десятков других голодных и жестоких детей, запертых в нём, точно бешеные лисицы в ожидании отстрела? Пожар? Что-то ещё? Чья-то скорая смерть, которую Двадцать вторая не могла остановить, но не могла не ощущать?

Двадцать второй с даром повезло меньше всех – в нём не было никакого толку, он не давал ей никакой силы, он был совершенно не практичен. Люди умирали, и Двадцать вторая только скулила, беспомощно и горько: как правило, имя умиравшего становилось ей известно (и то не всегда), когда помочь было уже ничем нельзя. Сегодня, в предпоследний день зимы подруга плакала особенно горько и безутешно. Видимо, смерть случилась где-то поблизости.

Четвёртая беззвучно соскользнула со своей кровати и подошла к Двадцать второй, положила ладонь на смуглое оголившееся плечо, горячее, чуть влажное от пота. Потрясла. Ещё и ещё. Наконец, всхлипывания стихли, а Двадцать вторая подняла от мокрой подушки заплаканное перекошенное лицо, вымазанное в крови.

Если носом шла кровь, значит… Плохо, очень плохо.

Четвёртая потянула её за руку, и Двадцать вторая поднялась, послушно, безвольно, точно Четвёртая её принудила. Шикнула на остальных, поднявших головы – и те послушно улеглись обратно, вернулись к своим невинным, ничего не означающим снам. Двадцать вторая позволила отвести себя в ванную и умыть, холодная вода капала на белую ночную сорочку, тонкая бретелька сползла с плеча, мокрая ткань облепила грудь. Двадцать вторая обессиленно прислонилась к раковине, а Четвёртая стянула ленту со своих волос и завязала в хвост волосы подруги, тоже по большей части мокрые от слёз и воды.

- Кто?

- Не помню, - глухо ответила Двадцать вторая и начала раскачиваться на бортике, точно неваляшка. – Не помню, не помню, не знаю, не хочу…

Четвёртая опустилась на корточки, сжала холодные смуглые пальцы подруги, утыкаясь в них лбом.

- Ну и не надо. Тсс…

- А если я могла что-то исправить. Что-то сделать. А если…

- Ты не могла.

Двадцать вторая затряслась, только сейчас, видимо, ощутив холод.

- Погоди, я сейчас.

Четвёртая выскользнула из ванной, бросила беглый взгляд на кровати соседок – мерное дыхание одной из них сменилось сдавленным вздохом…

- Спи! – приказала она шёпотом, и приподнявшаяся было девушка покорно опустилась на кровать. Четвёртая быстро достала первую попавшуюся блузку и вернулась к Двадцать второй. Помогла ей стянуть промокшую сорочку с красным пятном на вороте. Двадцать вторая поднимала негнущиеся руки, как кукла, но, оставшись наполовину голой, обхватила грудь руками и снова задрожала, как лист на ветру.

- Надо одеться, будет теплее, лучше, а потом ещё поспишь, и утром всё забудется, - Четвёртая принялась тянуть ее за руки, разводить их в стороны. Двадцать вторая не реагировала, опустила безвольно руки и смотрела куда-то в сторону.

А Четвёртая отчего-то не могла от неё отвести глаз.

Как это… глупо. Они знакомы целую вечность, но тогда, в Джаксвилле, они были ещё совсем детьми, и… Кому она врёт. Уже тогда она почему-то никак не могла не смотреть на неё.

Неправильно. Скверно. Как и всё в её жизни.

От Двадцать второй пахло сном, выпитым вчера кофейным ликёром – она любила сложные в приготовлении напитки – и самую капельку чем-то цветочным, но Четвёртая не могла вспомнить, какой же цветок даёт такой аромат.

- Всё хорошо. Всё хорошо, тебе просто сон дурной приснился. Всё хорошо. Я здесь. Мы обе здесь. Всё будет хорошо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я выдерживаю его лекцию с огромным трудом, почти не понимая, что Эймери говорит и зачем. У него прекрасное произношение, он, безусловно, в совершенстве знает лайгон, но оценить преподавательские способности я сейчас не в состоянии. Краем глаза замечаю, что и Делайн смотрит на Эймери – моего Эймери! – не отрываясь, и несколько раз с энтузиазмом поднимает руку, чтобы ответить, а тот одобрительно кивает её ответам. Мальёк Реджес любил поболтать "за жизнь", но Эймери – а настоящее ли это имя? – не позволяет себе ничего подобного.

- Малье Флорис...

Я застываю на пороге, воровато пряча браслет из оникса под рукав платья. Раскрасневшаяся Делайн оборачивается ко мне.

- Малье Флорис, верно? - он даже позволяет себе легкую улыбку, а у меня дрожат пальцы и в животе немеет. - За весь урок вы не сказали ни слова. И у вас нет ни одного вопроса по теме лекции? Вы вообще меня слушали?

Я чувствую себя как бабочка, пришпиленная к листу иголкой. Ещё живая, но последнее – вопрос времени.

- Прошу вас, останьтесь на пару минут. Мне нужно узнать ваш уровень. КИЛ предполагает индивидуальный подход, а вы – будущий артефактор, это высшая степень ответственности.

Делайн подмигивает мне и уходит. Я остаюсь. Нас с Эймери разделяет несколько метров, и я жду, что он подойдет ближе.

Но он не подходит.

Жду.

- Малье Флорис, я прошу прощения за эту встречу, - наконец, произносит он совсем другим голосом, теперь начисто лишённым насмешки, очень усталым голосом, серым, как и его глаза. - Мне жаль, что она состоялась, но это в некотором роде не мое решение. Смею ли я просить вас сохранить в тайне все обстоятельства нашего... Знакомства? И всё, что было связано с этим?

- Эйр Флотарис, значит? - губы будто онемели. Эймери нетерпеливо пожимает плечами:

- Не мог же я назвать свое настоящее имя! Эйр Флотарис существует, сведения о нем вполне реально найти и проверить. Я знаю, как любопытны бывают девушки.

Краснею против воли, сжимаю губы.

- Я могу на вас рассчитывать? На ваше благоразумие. Поверьте, это очень важно. Никому. Ни слова обо мне.

- Разумеется. Не сомневайтесь.

Он не подходит. Называет меня «на вы» и держится так отстранённо. Он и не должен подходить, о чём это я!

- Благодарю. В таком случае, не смею больше вас задерживать. Надеюсь, в будущем вы будете проявлять больше активности на моих занятиях. Ведь вы же мечтали о карьере, и до исполнения вашей мечты остаётся совсем чуть-чуть.