Я сходил еще раз в «Обанава», меня приятно угостили, но еще я понял, что продолжать так больше нельзя. Жизнь в Эдо оказалась потрясающе дорога, и, питаясь там, я быстро остался бы без денег.

Вскоре я с печалью вспоминал ту роскошную трапезу — больше я не мог себе позволить ничего подобного.

Способов пополнить средства я пока не нашел. Была надежда найти службу в благородном доме, но она таяла с каждым днем. И с каждым новым отказом.

Меня либо просто не пускали на порог усадьбы, либо, пустив, вежливо отказывали. Намекали на возраст. Да — боец я немолодой. Такие никому не нужны.

А еще я видел потрясающее количество безработных воинов в переулках кварталов и в дешевых закусочных, грязных и заросших, молодых и крепких. И, сравнивая себя с ними, понимал, что поиски мои только начинаются — если даже молодые и сильные не находили себе службы, то на что я могу рассчитывать?

Но я продолжал ходить и искать. Все равно я ничего больше не мог.

По ночам было холодно. Ни угля для жаровни, ни самой жаровни… Укрывался теплым походным кимоно.

Мой день начинался с открытием ворот квартала, я выходил за ограду, шел к Нихонбаси, читал там объявления на досках. Затем шел в кварталы, где еще не был, и стучался в каждую дверь.

Тысячи людей нашли в этом городе средства к существованию, работу, еду. Тысячи — но не я. Отчаяние душило меня.

А еще моя соломенная обувь совсем износилась. Ее давно было пора менять — уже не было средств. Мы с господином старшим садовником, бывало, тоже не могли поменять изношенные сандалии во время войны, и тогда я чинил, чем мог, ему и себе. Так же я поступил теперь. Стянул жгутами соломы, заплел дыры. Выглядело ужасно. Но хуже могли быть только дырявые таби — я уже видел ронинов в таких, а шить я особо не умею. Дыры на пятках я не смогу себе простить — самоубийство будет приличнее.

И мне уже нечем заплатить за следующий месяц в длинном доме, хотя его хозяин никак о себе не напоминал.

Ел я один раз в день, рисовый колобок-онигири, купленный у торговца вразнос, или чашку тонкой гречневой лапши в маленькой переносной закусочной — стоили они одинаково. Пил воду из колодца во дворе длинного дома. Начал ощущать слабость в худеющем теле.

К концу второй недели я издержался до предела. Осталось всего два медных потертых дзэни. Я сидел в темной комнате, слышал голоса хозяек во дворе и смотрел на эти несчастные монеты. Два дзэни. Это чашка зеленого чая. Один шарик данго — без мяса. Бамбуковая зубочистка. Самая маленькая сумма, на которую можно было что-то приобрести. За меньшие деньги нельзя было ничего вообще купить. Это было все. Это был конец.

За стенами шумели женщины, обсуждая, как поделят мугу — жуткую смесь овса, ячменя и проса, когда закончат ее варить в общем котле. Есть такое могли только простолюдины, обычный рис дорог. Но запах еды, даже такой, неприемлемой, был невыносим.

Как мучительно стыдно… Беспомощный воин. Что теперь?

Деньги господина оставались в ящике, надежно укрытые. Но где найти денег, чтобы пережить следующий день?

Я долго сидел в полутьме, слушая голоса хозяек, чувствуя запах дыма и разваренного зерна. Глядел на ящик, темным квадратом стоявший в глубине. Того, что там внутри, достаточно на что угодно. Другое дело, что это преступление и предательство — снять печати и открыть его может только человек княжеского казначейства. А я не буду этого делать. Даже думать не буду.

Уж лучше самоубийство.

Сэппуку в темной комнате бедного доходного дома?

Стыдно и низко кончать с собой из-за денежных затруднений, говорил как-то господин старший садовник. Это средство для разрешения более серьезных разногласий с положением вещей.

Уж кому не знать, как моему прежнему господину, что правильно, а что нет…

Возможно, я бы и покончил с собой, но мне так не хотелось огорчать любезного хозяина дома, сдавшего мне комнату, заботами о моем трупе.

Может быть, только это меня и удержало.

Я стиснул зубы, зажмурился от стыда и вышел на улицу, подальше от искушений и запаха еды — в поисках даже не службы — заработка.

Стоя на берегу канала, я с завистью наблюдал за голыми рыбаками, только в набедренных да наголовных повязках, равнодушных к по-весеннему холодной воде, гребущими в лодках, полных рыбы, вверх по течению, к Рыбному рынку. Вот у кого было кормящее дело в руках. Вот кто не был бесполезен.

Я хотел бы быть рыбаком.

Но я был самураем с двумя мечами за поясом, и никто не ожидал от меня ничего подобного.

Хотелось есть. Мне нужна была работа.

Что я могу? Мечи, лопатка для ухода за садом, да всего моего сада — сосна в горшке с землей с гор, давно нуждающаяся в пересадке, — вот все, что у меня было. Садовник мало кому был здесь нужен, и я остро понимал, что уже нахожусь на грани голодной смерти. Но ничего изменить не мог.

— Нет, спасибо, благодарим вас, но уход за садом нам не нужен.

И так раз за разом. Отказ за отказом. Я давно не стучался в ворота воинских усадеб. Но в иных домах меня тоже не ждали.

Гербы на моей одежде вызывали понимание, но не приносили пользы.

Меня уже начали узнавать в квартале Одэнматё, что недалеко от моста Нихонбаси, где я поселился и часто наводил справки у торговцев и у досок с официальными объявлениями военного правительства. Там я, видимо, и привлек вновь внимание невозмутимого Сакуратая — человека, приходившего в «Обанава» в мой первый вечер в Эдо в связи с буйством тех молодых людей в белом. Я уже знал, что Сакуратай был отокодатэ, начальником не одобренного свыше и совершенно незаконного отряда самообороны района Одэнматё, он хорошо понимал мое положение, он сам был из бывшей самурайской семьи, вставшей на путь ночного промысла. А хозяин длинного дома дал ему о моем положении бесполезного ронина исчерпывающий отчет.

— Что у вас получается лучше всего, многоуважаемый? — спросил он как-то у меня при очередной встрече у ворот квартала. — Умеете работать руками?

— Я кое-что знаю об уходе за садом, — грустно ответил я. — Умею высаживать цветы.

— Цветы… — Сакуратай выпустил табачный дым, выбил трубку в деревянную походную пепельницу. — Понятно… В Эдо уже успешно произрастают два восхитительных сорта цветов, и оба они замечательно обходятся без садовников. Боюсь, это не то, что здесь нужно. Впрочем, я, возможно, знаю, куда обратиться. Может быть, в храме Кэйтёдзи вам помогут.

И Сакуратай отвел меня в храм Кэйтёдзи, маленький нищий буддийский храм учения Чистой Земли на задах квартала.

Секта Нитирэн сочувственно относится к обездоленным, и я действительно мог рассчитывать там на некоторую поддержку. Я даже уже не чувствовал себя униженно. Обездоленный — это действительно про меня…

Кэйтёдзи — храм на низком холме, в традиционном китайском стиле, возведенный при втором сёгуне в ту пору, когда здесь еще был лес, а город строился в отдалении, у стен замка. Теперь, с обвалившейся черепичной крышей, разорванной бумагой на перегородках и заросшими тропинками, он оказался на задах повернувшихся к нему спиной домов. Поросшие мхом серые каменные фонари и потрескавшиеся статуи каменных сторожевых псов. Деревянные ворота — краска облупилась и потеряла свой первоначальный красный цвет.

Но он был сухим и бодрым, как сохранивший в старости силы почтенный старик.

И его настоятель мне тоже очень понравился. Он был моложе меня, крепко сбит — с таким костяком нужно идти в борцы сумо, но не полон, видимо, блюдет посты, лицо спокойное, глаза черные, голова бритая…

— Почтенный настоятель, не знаю, могу ли просить об этом? — начал я первый, после того как Сакуратай нас представил.

— Я вас слушаю.

— Так вышло, что нынче я в очень стесненных обстоятельствах. Могу ли я просить вас разрешить мне пожить при вашем храме? Я мог бы привести в порядок сад…

— Это было бы весьма мило, — тепло улыбнулся настоятель Экаи. — Прошу вас.

Настоятель хорошо воспринял поручительство Сакуратая и разрешил мне жить в пристройке в обмен на работу в храме и уход за маленьким кладбищем.