– Неужто молодежь к корням своим потянулась настоящим? Неужто это интереснее стало, чем ваши буки да телефоны? Не думал, что до времен таких доживу. Отчего ж в добром деле не помочь? А напишите-ка, молодежь. Напишите так, чтоб всех на слезу пробило, и тоска по родине зажала. Забылись они, надеются на технику, верят в науку. А душа народная она же тут – в земле-матушке. Не одни мы по ней ходим. Для вас то мифы и легенды, а мы с лешими да кикиморами уживаться учимся. Уважать друг друга, в обиду не давать. Заболтался я… Жить значит. Да. Можете у меня пожить, но хата небольшая, детей с Марусей у нас не вышло, оттого и не строились. Мальчишкам на сеновале спать придется. Мы одеял побольше да почище выдадим, чай не замерзнете, кровь горячая. А девчонок можно и в дом. Одну на лавку, другую на печку.

Гаврилова невоспитанно застонала и, видит всевышний, Катерина малодушно пожелала, чтобы подкова, под которой сейчас стояла девица, неожиданно соскользнула с гвоздя. Если и не прикончила, то хотя бы успокоила на пару минут. К великой досаде, не успокоила.

– Ещё варианты есть? – Сказано грубо, почти обвинением. Словно дед Беляс виноват в том, что она сделала неверный выбор. И теперь вместо клубов с выпивкой и танцами, обязана находиться здесь.

Он близко к душе не принял, пожал плечами:

– Есть, чего ж им и не быть. Дом на холме стоит, обжитой, без пылинки ещё. Небольшой тоже, но внутри точно все устроитесь.

– Как здорово. А хозяйка или хозяин пустит? – Встрепенувшись и поспешно извинившись, Катя назвала всех присутствующих по именам. Дед кивал и пожимал парням руки, широким жестом приглашая их в дом.

Тот, подтверждая слова хозяина, оказался совсем малюткой для такого великана. Одна комната была и спальней, и кухней, и гостиной. В углу стояла широкая железная кровать с изголовьем из ярко-зеленых прутьев, матрас на одной стороне был глубоко продавлен. В центре комнаты у стены стояла большая печь, под ней лавка и широкий короб. Из скудной мебели помимо кровати оставались лишь дубовый стул да пара табуреток.

Дождавшись, пока молодежь набьется на лавку, он невесело продолжил. По ходу разговора подхватил ухват, отодвигая широкую заслонку печи. На столе стали появляться глиняные горшки и чугунная сковородка, внутри которой что-то шкворчало.

– Никто уже туда пускать не будет, померла Весняна седмицу назад. Похоронили да оплакали. А дом стоять остался, я вон собаку её себе забрал. Жалко скотину, с голоду сдохнет. – Видя их вытянувшиеся лица, Беляс усмехнулся в бороду, – хватит вам рожи корчить. Осмотритесь вы сначала, да поразмыслите, где вам лучше будет. Бояться живых следует, а не мертвых. Слово моё крепче железа: коль сказал, что к себе пущу, значит пущу. Вы только сядьте поешьте, дорога-то поди дальняя была. А кто-то принюхивается, слюну уже пустил.

По-старчески проницательный взгляд насмешливо прошелся по Павлу, глаза которого бездумно остекленели, а ноздри трепетали, принюхиваясь к запаху еды, густо заполнившему маленький дом.

В животах заурчало. Синхронно. Почти у всех.

На пороге появилась его жена. Шаркнула пару раз ногами по половику, приставила пустой таз у стенки. Принялась хлопотать, раскладывая по широким тарелкам горячую картошку с квашенной капустой, подвинув Беляса, открыла сковородку с тушеным мясом, положила каждому небольшую порцию.

В доме воцарилась сосредоточенная тишина, все усердно работали челюстями. Елизаров, несмотря на отсутствие в собственном теле и грамма жира, нагло умудрялся объедать всех. Должный отпор дал ему лишь оголодавший Павел, сетуя на то, что комок нервов на его пузе за долгую дорогу достаточно истончился.

Набив животы, все блаженно расползлись по своим местам, щуря глаза и вяло разговаривая с хозяином на отвлеченные темы. Пока не встрепенулся всё ещё таскающий с горшка картошку Славик:

– А что нам всем суетиться, чемоданы таскать? Катька, поела? Ну и топай посмотри, что там за избушка на курьих ножках. Если все нормально, то переселимся. Ты ж девочка, что такое уют знаешь, мы тебе доверяем.

– Ну ты и жук, – восхищенно протягивая слова изумилась Смоль, компания и старики добродушно посмеивались, пока она с тяжелым вздохом поднималась с лавки, застегивая куртку.

В доме, прислонившись к теплому боку печки её почти сморило в сон, теперь же, выходя во двор, она невольно поежилась. Ветерок игриво скользнул по разгоряченным румяным щекам и юркнул в широкий ворот куртки, выбив возмущенный хрип.

Собака лежала в своей будке, сонно приоткрыв один глаз и вяло постукивая обрубком хвоста о деревянную стенку. Зная её историю, Катя могла понять и неприязнь к новым людям, и совершенно скверное поведение. А как иначе, когда на днях она потеряла любимую хозяйку?

Дед Беляс вышел за нею на порог, подробно объяснил куда идти.

Дом умершей Весняны стоял поодаль от всей деревни на невысоком холме, отстаивающим границу человеческого жилья у леса. Был у него в соседях второй домик. Его и домиком назвать было сложно – приехала и прижилась в нем лет пять назад странная женщина Чернава. Говорила, что из соседней деревни за болотом, а как оно на самом деле никто и не знал. Связи с той деревней не держали, в друзьях друг у друга не ходили – добраться туда делом былом тяжелым и не сказать, чтобы выгодным. Лишь изредка встречали они своих далеких соседей – на болотах, где вместе собирали клюкву. Что трасса у деревни Жабка рядом, так ну и что? В город они не стремились, деревенского автобуса и приезжих торговцев раз в пару месяцев деревенским было более, чем достаточно.

Чернава у них не прижилась. Вспоминая её, старик стал хмурым, а голос его перешел на низкий вкрадчивый шепот. Кусая спрятанные за усами губы, он закончил свой рассказ.

«Ты вот что, дочка, держи глаз с ней востро. Что-то в ней мне покоя не дает, её даже скотина стороной обходит. За ведьму её считают, перешептываются, боятся, да только случись какая беда, все равно к ней идут. Так и живет бобылем[1] на хуторе».

И что-то в этот момент по-змеиному скользнуло внутри Кати. Резко, как выбивают дыхание твердым кулаком в солнечное сплетение. Лавина не тревоги, нет – ужаса. Поднимающего волосы на голове и пускающего мурашки «гусиной кожей». Такого чистого, что все внутренности сжались в панической атаке, а сердце зашлось и ускорило беспокойный бег. Смоль замерла. Окинула внимательным взглядом весь двор.

Развевающееся по ветру белье, подремывающую в будке псину и разросшийся шиповник у деревянного ровного – досочка к досочке, забора. Где же оно? Где? Причина, по которой её обуял этот иррациональный страх, заставивший замереть на месте. Беляс говорил что-то ещё, похлопывая по-отцовски её по плечу. А Катя терялась в этом странном, диком ощущении. Будто что-то неизбежное тянет жадные руки в их сторону, что-то дышит льдом, замогильным запахом гнили и почвы.

Пытаясь прояснить сознание, она протестующе тряхнула головой, отстраненно попрощалась с мужчиной. Он так и остался стоять на пороге, когда её тонкий силуэт скрылся за углом последней видневшейся избы.

Смоль сбросила с себя это наваждение. Сослалась на уставший организм и переедание. Оно, как известно, зачастую является виновником ночных кошмаров. Её просто выбила из строя эта поездка – незапланированная, странная и волнующая.

Широкая деревенская дорога закончилась у диких кустов кизильника – дальше вела узкая тропинка, хитро нырнувшая за массивный ствол осины и скрывающаяся в высокой траве. Через короткую полосу старых яблонь и осин виднелся высокий дом, тяжело устроившейся на взгорке. В отличие от многих других деревенских изб, он не был огорожен забором, каждая его пристройка виднелась даже отсюда, как на ладони.

Она смиренно вздохнула и ступила на тропинку, когда сзади послышались частые шаги и голос Бестужева:

– Не против, если составлю компанию?

На плечах Саши висели их сумки, а Катя отстраненно подумала, что ему следовало оставить их с одногруппниками у добродушных стариков в доме. Неизвестно, подойдет ли им эта избушка, подпирающая собой границу к мрачному густому лесу. Но она ничего не сказала, лишь кивнула, соглашаясь с его присутствием.