– Какого черта… Это же… Это!

– Банник. Разве вас не предупреждали, что он опасен? Почему её отпустили ночью? – Щек говорит равнодушно, его голос приближается, за спиной слышатся шаги. Повернув голову, Бестужев с раздражением заметил, что тот его нагоняет. Ореховые немигающие глаза прикованы к бессознательной Смоль.

К черту. Саша старается проигнорировать его существование, стереть любую давящую мысль. Потому что Катерина сейчас важнее. Он бы и игнорировал, и молчал, вот только пальцы нахала сомкнулись на краю простыни, сдернули её с Кати. Резко, почти жестоко, он никак не успел среагировать. За порогом бани ночной холод, ветер лижет загривок и пускает по коже мурашки, только Катя в руках будто печка. Бестужев отшатывается, нога подворачивается, и он почти падает, едва не роняя свой драгоценный груз. Вовремя выравнивается, неловко ловит равновесие и напряженно выдыхает, прижимая Смоль к груди крепче.

– Нужно опустить в прохладную воду, её нагота последнее, о чем я сейчас могу думать. – Деревенский будто смеется, в голосе жесткая недосказанная насмешка. Бестужеву почти поверилось, что дальше он скажет: «В отличие от тебя». И тогда он спокойно даст ему по морде.

Не говорит. И нагота не волнует. Удивительно, но бредя ею каждую ночь, сейчас, прижимая к себе обнаженную, он чувствует только безразмерную тревогу, выдирающую нерв за нервом, сводящую пальцы в жестокой судороге. Потому что дыхание её быстрое и поверхностное, даже пальцы на обожженной коже не приводят Катю в сознание. И ему хочется скулить, трясти её за плечи, умоляя открыть свои карие глаза. Её состояние сводит сума, он не знает куда кинуться.

Нагнавший Елизаров придерживает открытой дверь, чтобы она не задела Катю и не ударила его в спину. Сейчас она не скрипит – протяжно воет. Четверть часа назад он едва не снес её с петель. Когда идущий в уличный туалет Одоевский вернулся – перепуганный, с подергивающимся глазом и неразборчивой речью, он слышал лишь «Катя кричит, дверь заело». И сорвался с места. Путаясь в шнурках кроссовок, которые успел развязать, спотыкаясь в темноте, налетая на пни и кочки. Плечо, которым он пытался выбить дверь, до сих пор немело, от адреналина подрагивали колени и сохло горло.

Балансируя на одной ноге, второй он скинул с лавки сменную одежду и недочитанную книгу, аккуратно опустил Смоль на протертый тонкий матрас, ревностно убрал слипшиеся влажные пряди с лица. Тонкая рука касалась пола кончиками подушечек, и он бережно поднял её на голый живот.

Вернулся Щек, накинул на неё влажную холодную простынь, ручейки колодезной воды заскользили по коже. И Катя впервые за долгие минуты зашевелилась – дернулась, протестующе дрогнули губы, а лоб разрезала недовольная морщина. Ресницы затрепетали, но уже через мгновение она шумно всхлипнула и снова обмякла.

Осознание произошедшего медленно доползали до разума, за спиной громким шепотом переговаривался Одоевский с Гавриловой – она не верила, он клялся. Когда её взгляд наткнулся на мрачного задумчивого Елизарова, Надя побледнела, вцепилась в край Павловой куртки пальцами.

Если существуют ведьмы, то отчего нечисти не существовать? После Чернавы ему во все верилось. Это тяжелыми валунами уходило на дно сознания, но оно было. Понимание – в Козьих кочах соблюдают свои правила не зря. Есть здесь что-то темное, нескладное и непривычное для их понимания. То, что местные считают обыденностью, для них кажется настоящим кошмаром. Живым и липким.

Рядом опускается Щек, наклоняется к Кате и принюхивается, вызывая брезгливое недоумение. Ненормально светло-карие глаза скользят внимательным взглядом по предплечью, поднимаются к плечу, и он щурится, вглядываясь в бордовую кожу. Верно, на месте вывиха были волдыри ожога, сам он приметил их ещё в бане, когда под чужими руками хрустел вправляемый Катин сустав.

– Нужно позвать ведьму, на плече ожог, руку я вправил, но шрам может остаться.

– Что тебе до её шрамов? – Его голос пропитан едким ядом. Одна мысль о том, чтобы подпустить ту грязную суку к бессознательной Смоль вызывает у него чувство едкой гадливости. – У нас есть лекарства, не хватало пускать сюда не пойми кого, чтобы она сделала что? Пошептала поскакала?

– Тебе виднее, на что она способна. –Деревенский урод хитро щурит глаза, от улыбки появляются ямки на щеках. Он интуитивно дергается вперед, желание ударить крутит внутренности, но тело Елизарова ловко щемится между ними, он бесцеремонно ерзает, устраиваясь удобнее.

– Так, мальчики, брейк. С меня на сегодня хватает потрясений. Что это было? – Он машет рукой себе за спину и передергивается. За печью зашуршало, заставляя вздрогнуть и Славика, и Сашу. Только Щек усмехнулся, наблюдая, как гордо вышагивает вдоль стены сливающийся с темнотой кот, держа в зубах толстую мышь. Заметив столь пристальное внимание, он удивленно моргнул, муркнул, не разжимая зубов и торопливо засеменил к двери. Наверняка боялся, что голодные после долгого дня соседи отберут его добычу. Голос Щека разбил тишину тяжелым словом.

– Банник.

– Но этого быть не может, какой банник? Дальше что? Домовой и кикиморы? Ведьмы? – Елизаров не хочет верить, не может. Тупо трясет головой, нервно чешет затылок. Остекленевший взгляд не здесь, рассматривает страшное существо в бане. Бестужев может поклясться, что в парилку тот больше не сунется, предпочтет мыться в ледяном озере у входа в деревню. Самому ему до сих пор было жутко.

– Ты у друга спроси про ведьм, за остальное уже я поручусь.

Щек мягко смеется, пока Бестужев щурится, на скулах начинают играть желваки.

– Тебе Смоль рассказала или эта дрянь? – Спрашивает почти участливо, а бесы внутри просыпаются и сочно хрустят шипастым позвоночником.

У того улыбка снисходительная, а глаза злые, холодные. И Саше на мгновение кажется, что он говорит не с погодкой, а глубоким стариком, глядящим на всех через призму старческого маразма и мудрости. Таких называют «себе на уме», потому что видно, что он что-то да задумал. То, как он смотрит на Славика и него, то, как по-свойски касается волос Смоль. Ни грамма сомнений или неуверенности, Щек чувствует себя хозяином. В этой деревне, в этом доме, комнате.

Он иронично щурится и говорит так невозмутимо, будто объясняет всем известные факты. Легко и невесомо.

– Зрячему нужны глаза, чтобы видеть. Чтобы что-то услышать достаточно ушей. Я просто оказался в нужном месте в нужное время.

Бестужев давит в груди понимающий вздох. Перед глазами сразу же всплывают яркие воспоминания, разукрашенные кроваво-красным гневом. Стена избы, пульс Чернавы под пальцами и хрипы, отдающие вибрацией в собственную ладонь. А за домом лес – тот самый, из которого вышел сам Бестужев, и в котором растворился Щек после того, как поцеловал неожиданно податливую Смоль. Ублюдку было достаточно замереть за первой полосой деревьев, чтобы услышать их разговор – ни он, ни Чернава не шептали, возмущенные крики взлетали вместе с черными птицами, неслись ввысь.

И это объяснение его успокаивает, начинает спадать накал, Катя его не предавала. По крайней мере дважды.

Шепот Павла за столом стих, испуганно жавшаяся к нему Гаврилова вскинула голову, в глазах – испуг вперемешку с завороженным восхищением. Так она глядела на побрякушки из дорогих магазинов, когда Одоевский открывал бархатный футляр прямо в аудитории, перед своей группой. И от этого становится смешно, мерзко – что такого в этом невыразительном женственном парнишке? Что так тянет их глазеть, разинув рты? Даже тонкие отвратительно визгливые ноты испаряются из её голоса. Павел не совсем дурак – чует это, ревностно закидывает руку ей на плечо.

– Но почему он появился? Мы в бане и пили, и поздно парились, всегда тихо было. Сколько мы тут и ни одной сверхъестественной вещи не видели.

– Хороший вопрос. Что его побудило зашевелиться? Что в последнее время вы сделали неправильное? Такое, что заворошит всю нечисть в округе. – Он поворачивает к Гавриловой голову, рука всё так же лениво лежит у Катиных ног, обернутых в холодную мокрую простынь. Вкрадчивый шепот заставляет шевелиться шестеренки в голове, думать, рассуждать.