Они верят, что я могу удержать их отца от саморазрушения.

— На каком этаже и в какой палате?

— Валерия…

— Говори.

— Я должен тогда позвонить Роману.

— Не должен, — поднимаю на Святого Валентина взгляд. — Я сейчас пойду в уборную, потому что мне захотелось по маленькому в туалет, но случайно поднимусь на нужный мне этаж…

— Там тоже наши ребята.

— Для ваших ребят смогу сыграть уверенность, что меня нужно немедленно пропустить…

— Гром же нас всех за такую самодеятельность… разгонит, Валерия.

Если Святой сейчас позвонит Роману с вопросом, можно ли пропустить меня к Наташе, то я уверена на все сто процентов, что он ответит твердым и четким отказом.

— Ладно, я поняла, — опечаленно вздыхая, — но… в туалет я все равно хочу.

Решительно шагаю к крыльцу роддома, кутаясь в пальто.

Главное - войти в двери, а то я могу и трусливо сбежать, нырнув в неприятные воспоминания, в которых много боли и крови.

— Что ж ты наделала, курица тупая, — бубню я под нос, поднимаясь на несколько ступенек, и останавливаюсь.

Смотрю на стеклянную дверь, за которой горит белый свет, и у меня начинает плыть перед глазами.

Учащается сердцебиение.

Это мой личный круг ада, который я должна пройти, чтобы окончательно прожить свою трагедию.

Я должна подняться, открыть дверь, войти и вдохнуть полной грудью этот острый больничный запах. Потом до меня долетит обрывок детского крика, который оповестит этот жестокий мир о рождении нового человека, но я выстою.

— Да к черту, — раздается голос Святого Валентина рядом. Торопливо поднимается по ступеням к двери, которую широко распахивает, — все равно прилетит за сегодняшний вечер. Я отведу вас, Валерия.

— Возможно, придется меня тащить обратно на свежий воздух, — перешагиваю одну ступеньку. — Меня может накрыть.

— Почему?

— Роддома для меня не о радости, — сглатываю ком слез и поднимаюсь еще на одну ступеньку, — но это долгая история.

У палаты Наташи стоят еще два мрачных мужика. Кивают Святому Валентину, который говорит им, что меня можно пропустить, но его вранью мешает молодая женщина-брюнетка в белом халате, которая выходит к нам.

Поправляю одноразовый голубой халат поверх пальто. Начинаю нервничать, но в обморок не падаю.

Держусь.

— А это еще кто? — спрашивает она. — Что за проходной двор? Я, конечно, понимаю, что у нас собралась настоящая мафия, но совесть поимейте.

— Я хочу с ней поговорить, — отвечаю я.

— Она потеряла много крови, — отвечает врач. — Она слабая, и ей надо отдохнуть.

— Нет, не надо, — угрюмо заявляет Валентин.

— Я точно вызову полицию.

— Вызывай, — Валентин пожимает плечами, — может, кто-то из наших знакомых приедет.

— Думаете, на вас совсем управы нет?

— Есть, — Святой Валентин расстегивает куртку и взглядом показывает на потолок, — после смерти все ответим за свои грехи. И хватит болтать.

— Не трогайте меня! — взвизгивает врач, когда Валентин сжимает ее плечи и отодвигает в сторону от двери, в которую я торопливо юркаю. — Да что же это такое!

— Мы же бахилы надели? — спрашивает Святой Валентин. — Надели. И халатики эти уродливые с шапочками тоже надели. Чо орешь?

На высокой койке с закрытыми глазами лежит бледная изможденная Наташа. К ее руке тянется трубка капельницы.

Жалости не чувствую.

Совсем.

Ни капли, и меня это пугает.

Я делаю несколько шагов. Бахилы шуршат, и Наташа открывает глаза. Переводит на меня мутный взгляд.

Бегала по моим поручениям резвой улыбчивой козочкой, а сейчас лежит на койке умирающей крысой, которая сама себе отгрызла хвост.

— Какие люди… — хрипит она.

— Ты понимаешь, что ты натворила?

Слабо усмехается и медленно моргает.

— Чего ты хочешь от меня? — спрашивает она. — Вы хотели меня использовать, а я вам этого не позволила. Ясно?

Нет, ничего мне не ясно.

Я стою и ужасаюсь своему равнодушию и ее насмешке в блеклых глазах.

— Мой ребенок не станет твоим, — шепчет, — пусть лучше умрет, чем попадет к тебе в руки.

— Я ведь поэтому и развелась с Романом… — возражаю я.

— Ты амеба, — медленно проговаривает Наташа, — безвольная и слабая амеба, которую бы он однажды продавил… хотя нет… даже не так… ты бы сама… пришла бы и осталась… — ухмыляется и кривится, — но я не позволю…

— Он убьет твоего брата и отца, — делаю еще несколько шагов к койке, — ты это понимаешь? Он же предупреждал тебя.

Наташа тихо смеется, а потом резко затихает и шепчет:

— Да и пусть.

— Что?

Опешив, я замираю.

Хочу ли я дольше общаться с этой невменяемой маньячкой, у которой нет страха за родных людей?

Видимо, она замечает недоумение в моих глазах.

— Я с детства с бабушкой живу, — она щурится. — С мерзкой грымзой. Меня к ней сплавили и забыли. Да и папа мне не родной, — Наташа криво улыбается, — мама меня нагуляла, а папа узнал и вот. Потребовала того, чтобы он меня больше не видел. Они думают, что я не знаю, но я все слышала. Мама потом сбежала с новым кавалером… — отворачивается, — так что… я всегда фантазировала, как я наказываю отца и брата…

Не понимаю, врет она или нет?

Есть же патологические лгуны, которые выдумывают о своей жизни разные версии, которые никак не относятся к реальности.

— Ты ведь сама могла погибнуть, — щурюсь я. — Да что с тобой не так?

— Ненавижу, когда мне ставят условия, — цедит сквозь зубы. — Когда угрожают…

— Ты могла сделать аборт на раннем сроке! — повышаю я голос. — если ты не хотела этого ребенка!

Наташа не отвечает и закрывает глаза.

Неужели ей беременность была нужна лишь для того, чтобы добиться материального достатка от Романа?

Неужели все так ужасающе просто?

Я не пойму ее, потому что мы разные.

— Лучше бы ты спросила о любимых позах своего Ромочки, — опять кривит губы в ухмылке.

Ревность не вспыхивает.

И гнев с обидой так и не проснулся.

Только отвращение.

Ее буквально выпотрошили, чтобы спасти ребенка и ее шкуру, а она мне сейчас говорит о любимых позах Романа.

— Сзади, — она открывает глаза и переводит на меня насмешливый взгляд. — Надо признаться, что первый раз у нас случился спонтанно…

Ждет, наверное, что взорвусь яростью, но ее так и нет.

— Я его соблазнила, — щурится, — и у него явно давно не было хорошего секса… Ты, похоже, из тех женщин, что бревнышками лежат под мужиками, да?

— А говорила, что принудил, — ловлю ее на лжи.

— Приукрасила, — медленно моргает. — Второй раз у нас… тоже, можно сказать, был спонтанным. Вызвал на серьезный разговор, а я ему галстук поправила, а он… Да у него вечный недотрах был, Лер, — цокает и закатывает глаза. — Хотя ты, наверное, как и все эти клуши, думала, что у вас все прекрасно. Раз в недельку, а то и в две полежали звездочкой, и все?

— Сколько в тебе циничности, Наташ, — говорю я, завороженная извращенной душой красивой молодой девушки.

— Я ведь знала, что ты легко откажешься от Ромы, — она недобро щурится на меня, — но я не думала, что он так повернут на тебе.

Отступаю.

Вот теперь с Наташей вопрос для меня закрыт. Вот уж точно “она — не я”.

— И ведь приперлась. В тебе совсем гордости нет?

— Вопрос не в гордости, Наташ, — вздыхаю. — Я хотела увидеть другую сторону жизни Ромы без прикрас, и в ней много жестокости и лжи.

Выхожу из палаты.

Несколько шагов, и приваливаюсь к стене. Мимо семенит в медицинской распашонке испуганная женщина, прижав к груди полотенце. Косится на амбалов, которые замерли у двери палаты Наташи и ускоряет бег.

Закрываю глаза, когда до меня долетает приглушенный детский крик.

Я все эти годы жила в иллюзии, которую мне создал Роман, а сам он совсем из другой жизни.