— Ида! Что с тобой? Ты слышишь меня? Надо уйти с открытого места! Ида! — голос Ишаса как и все вокруг снова зазвучал издалека, будто он кричал сквозь толщу воды, но Ида ощутила, как ее онемение прошло и вдруг все звуки ярко, громко — слишком громко — ворвались в ее мир. И вместе во звуками пришло осознание, что она больше не стоит на земле — ее несут на руках.

— Ида! Слышишь? Да что ж с тобой! Снова сон?

— Я… я в порядке, — слабым голосом пробормотала Ида, ощущая, как сковавший холод постепенно отходит. — Я не знаю, что было, может, просто испугалась!

— И меня напугала! Ты видела эту стаю? Я сперва думал, туча какая-то, а потом услышал. Создатель, никогда не забуду эти звуки.

— Да, я их до сих пор слышу! — Ида сжала обеими руками уши.

— Еще бы, — Ишас помолчал некоторое время, но Иду не отпустил, продолжая идти и крепко прижимать ее к груди. — Может, тебя все же к Месидас отнести? Пусть посмотрит?

— Нет, не надо, я в порядке, просто испугалась! А куда они…

— Не знаю, они покружили над деревней, накрыли ее тенью, словно ночь наступила, но резко разлетелись. Я пока бежал к тебе, больше ни одной птицы не увидел. Чудно как-то!

— Да, чудно, — прошептала Ида. Холод отступил, но предчувствие чего-то, неподдающегося объяснению, остался. — Иш, прости меня, я не хотела… — она посмотрела ему в глаза

— Я знаю. Все хорошо, — тихо произнес Ишас, опуская голову и прикасаясь лбом к ее лбу. Ида закрыла глаза.

Так они и шли, будто не было в этом мире больше никого. В этот момент не существовало деревни и людей, которым наверняка показалось бы странным происходящее. Все знали о дружбе Ишаса с Идой, многие называли их братом и сестрой, ставя в пример своим вечно грызущимся отпрыскам, но в том, как он ее нес и как она его обнимала, было что-то большее. Нечто выше человеческого понимания. Это не любовь преданных друзей, не любовь брата к сестре, не любовь вообще — это не поддавалось объяснению даже для того, кто наблюдал. А он подмечал все, и в какой-то момент давно забытое чувство пробудилось в груди. Тело смертного пагубно влияет на него. Он вспомнил, как когда-то старший брат… отогнав прочь воспоминания, он вошел в кузницу и последняя деталь его плана встала на свое место. Теперь он знает, как.

Если я любви не имею, то я – медь звенящая и кимвал звучащий[1].

Из всех твоих творений Любовь была самой непредсказуемой и необъяснимой. Она была всеобъемлющей, великой, могущественной. Даровав ее людям, ты уничтожил все, оставив лишь жалкие крохи, несравнимое подобие этого чувства. А люди заточили ее в слова. И теперь она ограничена и мала, она потеряла свое могущество и вынуждена влачить свое существование, довольствуясь тем, как люди с ней обращаются. Иные жестоки в обращении к ней. Они используют ее в своих коварных замыслах, в своем лицемерии швыряют ее тем, кому она не нужна. Знали бы они, обо что вытирают ноги, кого предают и чего не ценят. Она могла бы вознести их к небесам, она могла бы спасти их жалкие мерзкие души, позволь они ей освободиться, перестань называть ее одним словом. Они и понятия не имеют, что утратили. А может, это Ты испугался ее силы? Счел ее могущественнее себя? Ведь если б эти жалкие смертные узнали о том, на что она способна, они б молились ей, они б… Зачем ты ее создал? Она должна была стать во главе этого мира. Она б объединяла, и ни одно коварство не смогло бы существовать подле нее. Там, где была бы она, не нашлось бы места ни предательству, ни обидам, ни гордыне, ни зависти. Я бы, наверное, хотел посмотреть на мир, где правила бы она. Ты, может, не помнишь, но в одной из эпох, кто-то из смертных разгадал ее тайну и посчитал, что ты бы мог быть ею. Он в чем-то был прав, по правде сказать, во всем, кроме тебя. Ты ее создал, но не по образу и подобию своему, потому что ты никогда не знал, что это значит — любить. И не лги мне. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви»[2]. А ты боишься! Если бы ты смог, тогда я… ай, неважно. Я меньше тебя должен думать о ней, потому что только она могла бы помешать моей задумке. А я непреклонен. Я — раб, который восстал и доведет дело до конца. Того самого конца. И любовь покажется им не спасением, а погибелью.

[1] 1 Кор. 13:1

[2] 1 Ин. 4:18

По коридорам памяти блуждая,

И в двери каждые стуча,

Надежду абсолютную теряя

под ударом блестящего меча

в руке безжалостного палача

Осень постепенно вступала в свои права, стирая летнее тепло яркими красками падающих листьев на фоне серого неба. Снежные вершины гор пронзали облака, впиваясь острыми гранями и разрывая плотный воздух. Дни становились короче, ночи холоднее, а количество дел только увеличивалось. До появления первых холодов нужно было успеть многое, а после напастей, уничтоживших запасы зерна и попортивших виноградники, тем более. Неведомо откуда появившаяся стая воронов не пролетела бесследно: за ночь были уничтожены все созревшие и недозрелые фрукты, выклеваны ягоды — весь урожай, который еще не успели собрать, превратился в объедки после пира пресыщенных господ, которые надкусывают, пробуют, не прожевывая выплевывают еду исключительно удовольствия плоти для. Наутро ничего кроме раскорчеванных полей и разбросанных ошметков в садах не напоминало о воронах. Ни одного. Нигде. Объяснений не нашлось даже у старожилов. Лишь Старуха Игиль, найдя свободные уши, возвещала о наказании за грехи, о расплате за доброту, проявленную неблагодарным людям, но ее никто не слушал. Впрочем, как всегда. Все искали рациональное объяснение. В их мире не было места неизведанному и уж тем более чему-то потустороннему, иррациональному. Они верили только в то, что видели и могли пощупать. Даже существование императора порой вызывало недоверие, дескать, мы его не видели, кто знает, есть он или это выдумки? И во всем этом не было бы ничего странного, если бы те же люди не посещали по пятницам храм и не уповали в делах своих на Создателя.

Последнее время жизнь в деревне стала нелегкой, но сплоченность и поддержка друг друга позволяла деревенским не опускать руки. Они вместе восстановили амбары после пожара, вместе собирали погибший урожай в надежде обнаружить среди плевел хоть пару зерен, которые можно будет отложить на зиму. Все эти годы деревня спокойно обходилась сама по себе, не контактируя с городами и тем более столицей за редким исключением, что создавало иллюзию самостоятельности и независимости. Жители сами обеспечивали себя пищей, одеждой, необходимыми инструментами и материалами. Из города к ним привозили разве что летописи о событиях последних дней, да указы имперские и раз в несколько месяцев Йофас ездил за материалами и инструментами для кузницы, продавая новые кованные изделия. Говорят, когда-то он был первым кузнецом империи и половина императорской стражи до сих пор ходит в доспехах, выкованных Йофасом, и носит мечи его производства. Но два десятка лет назад по неизвестной никому причине он покинул столицу, по одной из версий, из-за болезни жены, по другой, впав в немилость императора, и приехал в Азрет, в самую дальнюю деревню империи. На нейтральные территории, куда не дотянулась бы рука Патани. Как-то Мосс, рассказывая об этом, обмолвился, что император ни за что бы не отпустил своего кузнеца, не будь тогда занят страшными проблемами империи. Но дальше этого разговоры не заходили. Иногда Йофас выбирался в Пар-Ис, но возвращался оттуда мрачнее тучи — хотя не сказать, что в остальные дни он был сама приветливость, — но возвращаясь из столицы, он несколько дней ходил угрюмый и злой. Но никто не знал, с чем это связано. И когда снова возникла нужда отправиться в Пар-Ис, он отправил Луйса, чем удивил всех. За столько лет он ни разу не взял с собой Ишаса, уже не говоря о том, чтобы отпустить того одного. А тут отправил незнакомца, проработавшего всего ничего. Ида помнит, как в один из дней отец ворчал, что не вернется этот помощничек, давно уже сбежал с деньгами в другую деревню. Но Йофас был непреклонен. Ишас старался этой темы избегать, даже с Идой не захотел обсудить. Она уверена, что его очень ранило это решение Йофаса, хоть Ишас отшутился и не показал своих чувств. «Я наоборот рад, что не пришлось тащиться в такую даль».