— Ида, а можно нам пойти к реке? — мальчишка лет десяти изучающе смотрел на нее.

— Нет, Петер, нельзя, я не смогу уследить за всеми, а у реки опасно.

— Мы не полезем в воду.

Ида сощурила глаза, ее взгляд выражал неверие. «Да, особенно ты».

— Честное слово! Если мы нарушим слово, можешь нас выпороть хлыстом. — Петер ухмыльнулся, продолжая испытывающе смотреть на Иду.

Ида вздрогнула от таких слов. Опустилась на колени и глядя прямо в ярко-васильковые глаза Петера прошептала:

— Нет, Петер, когда все закончится и вы вернетесь к родителям, то можете идти к реке. А пока вы со мной, я не разрешаю. Что я скажу вашим родителям? — про хлыст она не стала спрашивать.

Петер хитро улыбнулся, так, что пробрали мурашки. Явно маленький пакостник что-то задумал. Но он выдал простую фразу, которая оставила Иду стоять с раскрытым ртом в недоумении.

— Значит, тебя больше волнует не то, что с нами может приключиться беда, а то, что родители рассердятся на тебя? — Петер не стал ждать ответа, почесал висок указательным пальцем и убежал к остальным мальчишкам.

Ида ошарашенно встала, пытаясь понять, что чувствует.

— Не обращай на него внимания, он всегда такой вонючка, — Ида посмотрела в сторону, откуда раздался голос, на лавке в двух шагах сидела та самая заплаканная девочка с рыжими косичками. Под лучами солнца, казалось, веснушки стали ярче, и эта необычайная красота поразила Иду.

— Он и про реку специально спросил, знал, что не отпустишь, но хотел проверить, — продолжила девочка, качая ногами, не достающими до земли. На коленях лежала раскрытая книга.

— Откуда ты знаешь? — оторопело спросила Ида.

— Он всегда задирает всех, проверяет, кто слабее, и начинает постоянно цепляться. — И на этих словах Иде показалось, что глаза девочки налились слезами, но та улыбнулась легко, по-детски наивно, хотя глаза продолжали отражать глубину грусти в ее сердце.

Ида подошла к ней и села рядом.

— Он и тебя обижает? — осторожно спросила Ида.

— Нет, меня их слова уже не обижают. Я знаю, что все, что они говорят про меня, — неправда. Но мне грустно из-за того, что они запомнили только часть сказки, но ничего не поняли из ее концовки. — Она пододвинула книгу к Иде. — А ведь весь смысл сказок всегда в конце. Все всегда открывается в конце.

— А о какой сказке ты говоришь? — Ида наклонилась к раскрытым страницам. — Это из «Книги эпох»? — Иду удивило это, потому что она читала эту книгу, но такой истории не припоминала.

— Неужели ты не читала? Разве не понимаешь, почему они обзывают всех рыжих? — удивилась девочка, будто сказка, о которой она говорит, заповедь, знакомая всем с рождения. — В день службы всех детей собирает младший служитель и читает истории, которые должны нас научить быть милосердными и справедливыми. После каждой истории мы обсуждаем, что поняли, но некоторые — как Петер — лишь смеются над отдельными моментами. Как будто их мозг не способен запомнить всю историю. Младший служитель пытался больше года заинтересовать их, потом пытался подкупить сладостями, потом запугать — ничего не помогло. Петер и ему подобные пусты сердцем. Как-то мы читали историю про Дарахана, и вот они почему-то решили, что раз я рыжая, значит тоже неродная дочь своему отцу. Хотя ты же помнишь, ой, ты не читала же, ну… — замялась девочка, ей стало неловко, но она сглотнула и продолжила: — это была неправда. Но они слишком глупы, чтобы это понять.

Заметив, что Ида слегка удивлена таким недетским рассуждениям, девочка улыбнулась и пояснила.

— Мы жили несколько лет в Иджане, там я ходила в школу. Я умею читать и писать. Иногда даже пишу свои сказки, но пока никому не показываю. Да и некому.

— Ого! Это так здорово. А я не ходила в школу, меня учил читать и писать отец. Правда, потом пожалел, потому что я не выпускала из рук книги, читая одну за другой. Хоть и не те, которые он мне подсовывал.

— Моя мама говорит так же. Говорит, что в деревне мне не пригодятся эти умения, нужно учиться думать руками, а не головой, — вздохнула девочка.

— Думать надо сердцем, — Ида погладила девочку по голове, пригладив выбившиеся непослушные кудри.

Девочка грустно улыбнулась. Тут Ида вспомнила, что даже не знает ее имени.

— Как тебя зовут?

— Зовут меня все по-разному, кто конопатой, кто Рыжей, хотя я просто Адума.

Странный холодок пробежал по телу от пронзившего воспоминания. Ида вспомнила странный разговор с новым помощником кузнеца, который говорил про значение имени.

— А меня… — запнулась Ида, — я Ида.

Адума улыбнулась ей.

Когда Создатель завершил творение свое, воспели ангелы хвалу, и зазвучал горн архангела, и заговорил Мардин, сын старший: «Славьтесь и славьте Отца нашего, почитайте Его и воздастся вам за повиновение, а за ослушание — наказание последует незамедлительно, в ту же секунду замрете на месте, и шагу не ступите, и слова не скажете, и звука не услышите. А за верность награда ждет вас — путь ваш завершится в светлом чертоге, где воссоединитесь с близкими своими, где возрадуетесь, где не убоитесь страданий и печали, где не ощутите голода и страха. Так воздайте же хвалу!»

И услышали смертные завет сына старшего, и припали на колено в знак своего почтения и благодарности за мир, распростертый вокруг них. И жили смертные так много поколений, покорно выполняя все заветы, занимались трудом и тем сохраняли душу свою в свете. Но родился в один год ребенок с рыжими волосами и зелеными глазами, и усомнился отец его, и обвинил жену свою в предательстве. Не ведал он, что прабабка его была зеленоглаза. Не слушал он оправданий жены, не мог поверить, и в душу закралась обида. И множилась она, и множилась. Жену он не прогнал — побоялся, хотя скорее стыд стал тому причиной — что соседи скажут.

Так шли года, малыш рос, и все чаще деревенские начинали болтать о непохожести черт. Все чаще в мысли к ним закрадываться стали сомнения, которые подтачивали обиду в душе отца, превращая ее в ненависть — ведь над ним насмехается вся деревня. И решил он очистить имя свое и отправился к камню, у которого их предок заветы получил. И взмолился он о помощи, стал просить совета, как смыть с себя грех жены. И услышал голос он. Повсюду раздавалось эхо, шептавшее сладко: «Накажи, накажи, у-у-у-бе-е-ей». Испугался он, вскочил, засомневался: «Нельзя, — вскричал он, — грех это, не дозволено смертному творить суд, не дозволено жизнь, данную Создателем, отбирать». «Накаж-ж-ж-жи-и-и, убе-е-е-ей, такова цена греха — грех искупить лишь кровью можно, ж-ж-ж-жер-ртва, накаж-жи-и-и-и». Замкнул руками он уши и сбежал, не мог Создатель жертвы просить. Не мог. Сделался беспокойным он и ночами не спал. От заботы жены злился все сильнее. И вот в душе уже из семени сомнения вырос гнев. Стал питать мысли его. И пошел он снова к камню, и вновь взмолился: «Укажи другой путь!»

«Не ука-а-а-аз ты, смертный, воля моя — накаж-ж-жи-и-и-и! Убе-е-е-ей! Принеси в ж-ж-ж-жертву. Докаж-ж-ж-жи веру свою и преданность, иначе не видать тебе черто-о-огов светлых».

Вернулся он домой, и встретила его жена с ужином сытным, и повис на шее сын — не сын, чужой мальчишка, — и засмеялся, да так звонко, что сердце его треснуло пополам, не мог он бороться со скверной, которая оказалась сильнее любви в его сердце. Оттолкнул он сына — не сына, чужого мальчишку — и потянулся рукой к ножу. Жена замерла на месте, будто прочитала в глазах его намерения. Так и стояли они, замерев и глядя друг другу в глаза. Но стоило ему сделать шаг, как она кинула в него тарелку с горячим мясом и, пока он кричал от ожога и пытался прийти в себя, схватила мальчишку и выбежала во двор. Глупая, не к горам побежала, где скрыться могла, к реке повернула. Не подумала она, что весной, когда оттаяли снега с вершин и ручьи бурными потоками напитали реку, не пройти, не обойти ее. Но бежала она, не разбирая дороги. Бежала она и молилась о помощи, о спасении молила. Не за себя, за сына — кто знает, может, помолись она и за себя, осталась бы жива?