Отвесив Блынскому пару замысловатых комплиментов — какая, дескать, прелесть его «Сальвадор», с каким несомненным вкусом сколочен вернисаж, я спросил, действительно ли Морис Вениаминович увлекается иконописью.

— Наравне с авангардом. Без ложной скромности — через мои руки прошло много икон, — Блынский, предложив мне «Мальборо», закурил и испытующе уставился на меня.

— Вы их коллекционируете или?…

— И то, и другое. Первое приятно сердцу, а без второго, увы, не проживешь. А у вас что, приличное собрание?

— Да как сказать…Кое-что осталось в наследство от отца.

— Какой век?

— Семнадцатый, восемнадцатый. Одна, кажется, даже четырнадцатый.

— Ну, Артур, это круто! А конкретно, что это за «доски»?

Не только жесткий, но и циничный тип! Кто-то, а трепетный собиратель икон никогда не назовет их кощунственно «досками»! Скорей всего, делец, который на их купле-продаже имеет неплохой навар.

Я перед Блынским не лукавил. У Модеста Павловича действительно было пусть небольшое, но весьма «крепенькое», как он любил говаривать, собрание икон, которыми он увлекся еще смолоду. Некоторые названия я помнил, и поэтому с некоторым удовольствием «доложил» Морису Вениаминовичу:

— Икона Божией Матери «Аз есмь с вами и никтоже на вы», девятнадцатый век, «Георгий-Змееборец», век, если не ошибаюсь, четырнадцатый, темпера, «Спас-Пантократор», тоже темпера, а век пятнадцатый, «Собор Архангела Михаила», начало семнадцатого века — византийская традиция, знаете ли, слабеет, уступая стилю барокко… Помимо этих четырех, еще, пожалуй, с десяток «досок» наберется.

Как не меня не коробило, я сознательно употребил это грубое слово — «доски»…

— И чего же вы хотите? Продать отцовскую коллекцию?

— Угадали. Но не целиком. Иконы четыре. Понимаю, что нехорошо поступаю по отношению к памяти отца, но причина до отвращения банальная — отчаянно нуждаюсь в деньгах.

— И есть покупатель?

— Да, один немец, который, по-моему, буквально свихнулся на наших иконах. Предлагает неплохие деньги. Очень даже неплохие, — подчеркнул я. — Но вот как переправить «доски» за кордон, — я опять воспользовался этим недостойным обозначением, — не знаю. Нужна помощь сведущих людей.

— Это не проблема, — авторитетно заявил Блынский. Во взгляде его теперь появилась некоторая снисходительность. — Как я понял, ваш ценитель старины желает получить товар с доставкой на дом?

— Да. Переправить их через границу собственноручно он не рискует. Но деньги обещает хорошие, если даже не замечательные.

— Знакомая ситуация, — пробормотал Блынский и тут же выразительно покосился на часы. — К сожалению, через полчаса у меня встреча, поэтому…

— Конечно, конечно, — предупредительно поднялся я.

— …поэтому давайте договоримся так: сначала я должен хоть краешком глаза посмотреть на эти ваши сокровища, а потом… Лучше всего, если вы позвоните мне в среду под вечер или в субботу утром. Остальные дни у меня заняты.

Блынский протянул мне свою весьма изысканно оформленную визитку.

На квартиру к дяде я ехал с одной мыслью: а не может ли получиться так, что Блынскому знакомы «мои» иконы? Не показывал ли их ему Модест Павлович? У людей, которые профессионально разбираются хоть в иконописи, хоть в живописи, глаз наметанный, цепкий. Стоящую вещь они запоминают сразу и навсегда.

Что, интересно, связывало Радецкого с Блынским? Беглое, ни к чему не обязывающее знакомство, видимо, отпадает — с чего бы тогда дядя ужинал в ресторане в его и еще чьем-то обществе?

Блынскому, конечно, что-то было нужно от Модеста Павловича — человека, сколь знаю, мягкого, деликатного и отказывать людям не любившего, если, конечно, при этом он не шел против совести. Я вполне представляю дядину интонацию, с которой он произнес это услышанное Лилей-официанткой: «Нет-нет, это совершенно невозможно…» — как бы извиняясь, но твердо и непреклонно. Почему бы не предположить, что Морису Вениаминовичу хотелось заручиться его авторитетнейшей подписью под актом экспертизы — эти произведения искусства не обладают большой художественной ценностью, нет возражений против того, чтобы их вывезли в какую-нибудь Австрию или Голландию, хотя на самом деле речь шла о шедеврах, составляющих достояние нации?

Нежилая квартира — как планета, с лица которой исчезли люди. Опять пахнуло на меня застоялым запахом неистребимого мебельного лака, опять слух грустно отреагировал на отсутствие всяких житейских запахов.

В гостиной висели три иконы — Богоматери «Аз есмь с вами…», «Георгий-Змееборец» и «Борис и Глеб». Я внимательно всмотрелся в лики первых русских святых — надписи полустерты, и потому определить, кто Борис, а кто Глеб, я не сумел. У одного черная густая бородка, другой чисто выбрит, но у обоих маленькие и нежные, почти девичьи рты, очень похожие носы и уши — ничего не поделаешь, братья… Алые сафьяновые сапоги, алые княжеские корзно, с алым верхом шапки…

Как знать, может, Морис Вениаминович эти иконы видел, нельзя ведь исключить, что он здесь не бывал. Если это так, то он раскусит меня сходу, значит, мое еще, в принципе, не начатое расследование обернется крахом.

Где хранится «крепенькая» дядина коллекция, я знал — в глухом закутке за платяным шкафом. «Не очень удобное место для хранения раритетов, но что поделаешь, катастрофически не хватает места на стенах», — иногда сокрушался Модест Павлович.

С учащенно бьющимся сердцем я подошел к шкафу — а вдруг икон нет? Нет, на месте! Каждая обернута в грубую бумагу — ту самую, которую в магазинах не столь давно сменил целлофан. Густой слой пыли свидетельствовал, что ни к одной из них давно уже не прикасались. Не то, что сам владелец, даже сыщики, которые, опять убедился я, весьма поверхностно осмотрели жилище «самоубийцы».

Я наобум вытащил две иконы, освободил их от обертки. «Спас Пантократор» — помню, как Модест Павлович когда-то восторгался необычайно тонкой прорисовкой каждой детали, особенно ему нравилось, как мастерски выписана правая ладонь Христа с изящными, очень длинными пальцами. Она поднята так, точно Спаситель спокойно, но настойчиво подает знак остеречься. От соблазна? Скверны? Гордыни?

Вторая икона называлась «Богоматерь Одигитрия с пророками» — Радецкий датировал ее семнадцатым веком.

Почему мой выбор пал именно на эти реликвии? Кажется, я только сейчас понял, почему. Из всех девятнадцати икон, которые собрал дядя, эти самые маленькие по размеру. Мне ведь надо показать их Морису Вениаминовичу Блынскому, и встречусь с ним я не здесь и не у себя дома, а в каком-нибудь третьем месте. Не повезу же я ему туда эту, например, самую большую икону, чьи размеры метр на полтора, если не больше. Аккуратист дядя, кстати, каждую редкость снабдил этикеткой, словно уже тогда знал, как это мне, в общем-то, профану, пригодится.

«Достойно есть» — так именовалась эта большая икона. Датирована двадцатым веком. Надо, кстати, посмотреть рукописный каталог, в котором Модест Павлович дал не только краткую характеристику каждому раритету, но и рассказал, где и при каких обстоятельствах она попала ему в руки…

На сей раз к Уласевичу я заявился без бутылки. И угадал. Мастер был в «завязке» и увлеченно работал над «Георгием, поражающим змея». На прямоугольнике чистого и белого ясеневого дерева рождалась икона. Вороной конь под Победоносцем уже вздыбился, а в пасть змея вонзилось тонкое и длинное копье. Алую накидку-плащ на Георгии развевал ветер, темные его глаза были беспощадно-суровы — как у человека, который вершит справедливый суд над нечистью.

— Нравится? — спросил заметно посвежевший, даже кадык не так выпирал на худом горле, Уласевич.

— Очень, — искренне отозвался я, вполне резонно подумав, что, может, несколько столетий назад такой же вопрос задавали те мастера-богомазы, чьи произведения я сейчас принес в эту мастерскую.

— Эд, посиди немножко, еще пять-шесть мазков, и тогда уж поговорим.