Когда я умру. Холодная земля отделит тяжелую плоть от моих костей, пыль осядет на череп, корни прорастут в моем чреве. Я стану никем, обычным призраком. Или божеством. Но божество должно возродиться из огня, как легендарный Феникс. Я напишу в своем завещании, чтобы меня сожгли на погребальном костре, как были сожжены герои Гомера, а мой прах запечатали в красивую греческую урну, где никакие проросшие корни или черви не смогут нарушить моего покоя.

В своих долгих, медленных, серых старческих снах я позабыл о триумфах и победах, об орлах под грозовым небом, женских объятиях, кричащей толпе — о символах власти. Мой ум устремлен в неясное будущее, плывет по течению тихих рек, несущих свои золотые воды в этом призрачном Элизиуме[154], стране лотоса, где на меня снизойдет покой, а мои амбиции покажутся лишь блестящими безделушками из давно ушедшего прошлого.

И умираю не только я один. Сам Рим погружается в темноту вместе со мной, как восковая фигурка, проткнутая ведьминой иглой, приносит смерть человеку, чьим именем она названа. Старый Рим умирает во мне, Республика падет, когда мое сердце перестанет биться. Только коршуны и отвратительные вороны будут ссориться над нашими скелетами, терзая плоть прошлого.

В то ясное, горькое утро после сражения у Коллинских ворот я по глазам увидел, что Красс боится меня. В то же мгновение осознание собственной абсолютной власти пролило бальзам на мое опаленное сердце: наступил момент, которого я ждал всю свою жизнь.

Я слушал вполуха, как Красс пересказывает историю своего успеха, говорит о пленных самнитах, хвастает и раболепствует. Я, внутренне ликуя, упивался его страхом, видя в нем олицетворение подчинения моей воле всего римского народа. Рим, со всеми его восставшими факториями, с его обыкновенными человеческими интригами, сливался подо мной в одну цветную светящуюся точку в эмпиреях, а я парил над ним, расправив крылья, словно тот золотой орел, что кружит над Дельфами, всевидящий и божественный, как сам Юпитер, наделенный мощью удара молнии и землетрясения, Радамант[155] — судья и арбитр судьбы моего народа, с весами в левой руке и поднятым мечом — в правой. В этот наивысший момент моего видения я взошел на Олимп вместе с богами: не как подданный, а как равный.

Я смотрел на угрюмых, согнанных в стадо самнитских пленников, которых охраняли лучники Красса. Они были мятежниками вдвойне — дикари, преступники, познавшие цивилизацию не больше, чем дикие звери на арене. Я начну с них, пусть это будет наглядным примером.

Я отдал Крассу приказ. Он выслушал молча, больше не триумфальный генерал, а услужливый слуга, обеспокоенный лишь тем, как получше мне услужить.

— Фламиниев цирк в полдень, — повторил он. — Понял. Они будут там…

Он замолчал, а затем добавил неловко:

— Мой господин.

Я кивнул и уселся в седло. Мое уродливое лицо разгорелось от морозного воздуха, пока я ехал назад в Рим, мой отряд скакал за мной. В первый раз в жизни эти синевато-багровые пятна казались мне не проклятием, а благородным знаком отличия. Это сами боги, конечно, отметили меня с самого рождения царским пурпуром власти.

Когда я добрался до своего лагеря у Храма Венеры, меня уже поджидали представители сената — нервная группка пожилых граждан. Огромная толпа собралась вдоль городских стен к югу от Коллинских ворот. Мои центурионы, невозмутимые, как всегда, проследили, чтобы воины занимались делом. Лагерь был обнесен рвом и палисадом, оружие и машины аккуратно сложены, трупы приготовлены к захоронению. Трубы приветственно зазвучали, когда я со своим конным эскортом въехал через южные ворота лагеря.

Я сидел на своем коне словно статуя и со слезами на глазах смотрел, не произнося ни слова, на знакомые, изъеденные ветрами зубчатые стены, Семихолмье, возвышающееся над Тибром. Подобно гиганту Антею, я, казалось, черпал силу из этого родного мне города просто из-за того, что он был рядом, в пределах досягаемости. Измученные лица смотрели на меня с надеждой, чей-то голос из задних рядов толпы требовал от меня речи. Несмотря ни на что, я снова вернулся домой, и на какое-то мгновение испугался, что меня подведет голос.

Сам глава сената, Валерий Флакк, прибыл на переговоры со мной. Он уже старик, не без достоинства, к тому же до смерти перепуганный. У него был нервный тик под левым глазом, с которым ему никак не удавалось справиться. Когда я вошел в свою палатку, куда привели его и остальных, он молча склонил голову, словно побежденный полководец, которого заставили пройти под ярмом.

Я сказал оживленно:

— Доброе утро, мои друзья. Должен принести извинения за то, что заставил вас ждать. Пожалуйста, рассаживайтесь.

Они неуверенно уселись. Флакк смотрел на меня, сжав костлявые руки, его глаз продолжал дергаться. Никто не проронил ни слова.

— Спасибо за теплый прием, — заговорил я наконец. — Шесть лет — ссылка длинная.

Ответил Флакк, давясь словами:

— Каковы твои условия, Сулла? Что ты от нас требуешь?

— Условия? Требования? Мой дорогой Флакк, я — римский магистрат, проконсул. Это я подчиняюсь вашей власти, а не вы моей.

Они быстро переглянулись. Флакк облизал пересохшие губы.

— Понятно, — выдавил он из себя.

— Пожалуйста, поймите меня правильно. Я говорю именно то, что имею в виду. Как офицер во главе войска, например, я не имею полномочий войти в Рим без вашего на то согласия.

Выцветшие голубые глаза Флакка пристально посмотрели в глаза мне, подозревая иронию, презрение.

— Твои легионы — вот твои полномочия, — горько сказал он.

Я раздраженно махнул рукой.

— Я — не Цинна и не Марий, и сделайте любезность, запомните это. Вы все. Вы шесть лет сотрудничали с незаконным мятежным правительством. Вы забыли Римский закон и Правосудие. Предлагаю вам вспомнить о них снова.

Флакк нахмурился.

— Хочешь выступить с обращением к сенату?

— Точнее, переговорить с ним.

— Очень хорошо. За городскими стенами, если ты настолько скрупулезен.

Я сказал:

— Храм Белоны подойдет. Вы согласны?

Флакк кивнул.

— Тогда в полдень?

Я вдруг вспомнил о том, как маленьким мальчиком бросал плоскую, нагретую солнцем гальку по поверхности ручья, разделяющего Храм Белоны от Фламиниева цирка. Я припомнил ряды вопящих зрителей, стремительно несущиеся колесницы, пыль, высокие барьеры, чтобы взбешенные кони не заехали в толпу.

— Как ты пожелаешь, — устало согласился Флакк.

Суставы его пальцев были скрючены и утолщены отложением солей, плоть, серая, тонкая, как бумага, покрывала старые кости. Смерть, казалось, съедала его изнутри. «Возможно, у этого главы сената рак», — подумал я, и меня охватил порыв гнева. Я теперь прекрасно знаю этот рак. Он поглотил и сожрал все лучшее в Риме. Иссушенная шелуха, сидящая напротив меня, символизировала все, что от него оставалось — город больных, безнадежных стариков.

— Я сообщу всем сенаторам о нашей договоренности. Нельзя ли мне ознакомить их с твоими основными предложениями заранее? — поинтересовался Флакк.

Я встал и потянулся.

— Конечно. Как должным образом избранный военачальник Республики я предлагаю строго рассчитаться со всеми ее врагами. Это мой долг. Любой человек, будь он простым наемником или претором, который совершил неблаговидный поступок против моего войска, будет наказан с предельной строгостью.

На лице Флакка появилось беспокойство.

— Таких много тысяч, — сказал он. — В Риме и так довольно пролилось крови.

— Разве тысяча мятежников менее виновна, чем десять? Ты предлагаешь, чтобы я потворствовал преступлениям против государства?

— Нам нужен мир, а не месть.

Из-за его спины послышался одобрительный ропот.

— Вы не получите никакого мира до тех пор, пока мы не искореним причину войны.

— Я осведомлю своих коллег о твоих взглядах, — сказал Флакк.