Однако ты видишь, в каком затруднительном положении я нахожусь. У меня нет пехоты, чтобы преследовать Митридата на Лесбосе, а легионы Фимбрии стоят напротив через залив, в Пергаме. Я преднамеренно упустил случай положить конец войне. Но мне казалось, что подобное окончание войны в конечном счете нанесет непоправимый вред. Это уничтожило бы все, за что мы боролись, и укрепило бы позицию Цинны и его мятежников сильнее, чем прежде. Ты, я не сомневаюсь, разгромишь Митридата в положенный срок, как и Цинну. Годами над нами тяготело проклятие предпочтения собственному преимуществу лояльности нашим друзьям и нашему городу. Я сослужил бы тебе и Риму плохую службу, если бы отказался от своих высоких идеалов.

Я пишу эти строки на острове Тенедос[126], где мы за последние несколько дней нанесли большой урон северным морским эскадрам Митридата. Теперь мне остается лишь ждать вестей от тебя и того дня, когда мы сможем снова встретиться, и я вновь буду служить под твоим началом».

Читая письмо Лукулла, я испытывал жгучий стыд. Его абсолютная преданность, его непоколебимая вера в мою непогрешимую честность не имели ничего общего с моими собственными мотивами. Идеализм, лояльность, патриотизм: что они на самом деле значили для меня?

Я нетерпеливо просмотрел интендантские отчеты, счета оружейников и прочую подобную чепуху, пока не нашел донесение от моего шпиона в Риме. Это было удручающее чтение. После смерти Флакка Цинна, очевидно, взял себе нового второго консула — «известного демагога по имени Карбон, который неприятно похож на Сатурнина». Они вместе объезжают Италию, оставляя гарнизоны в прибрежных городах и собирая флот. Они, очевидно, ожидают моего вторжения в Италию. Хуже всего то, что они стянули каждый доступный легион к Анконе[127] на восточном побережье с намерением переправить их морем в Грецию.

«Цинна снова взывает к италикам, — писал мой шпион. — Он утверждает, что первое, что ты сделаешь, когда вернешься, лишишь их снова гражданских прав. Он изображает из себя защитника Рима от обезумевшего от власти мятежника и говорит, что только ради их блага предлагает сражаться с тобой в Греции — чтобы сохранить их драгоценный урожай и хозяйства, предотвратить новую гражданскую войну на итальянской земле. Ну, это одностороннее видение ситуации. Италики так ошеломлены всеми его риторическими приемами и обещаниями, что совсем позабыли, что он и сам проскрибированный[128] мятежник».

Оставшаяся часть донесения сообщала о продолжающихся казнях и заключениях в тюрьму аристократических врагов Цинны: его последней жертвой стал бедный Катул. Он, по крайней мере, обладая достаточным здравым умом, чтобы совершить самоубийство, как того требовала традиция, нежели перенести смерть от рук своих врагов, но он выбрал наиболее неординарный способ для этого. Он закрылся в свежеоштукатуренной комнате и задохнулся над большим светильником с древесным углем. Это было единственным оригинальным поступком, который он совершил за всю свою жизнь.

Метелла читала эти письма в молчании, а я в это время стоял у окна, праздно наблюдая суматошную деятельность внизу у причалов гавани. Плотники стучали, забивая гвозди; крики команд доносились до меня, едва слышимые. Я слышал, как в другой комнате хнычут и ворочаются наши дети. Это был холодный ясный январский день, обещающий мороз с наступлением ночи.

Внезапно Метелла воскликнула высоким, дрожащим голосом:

— Это невыносимо, Луций!

Это было так не похоже на ее обычную сухую сдержанность, что я обернулся в изумлении. Ее лицо пылало, и ее била дрожь. В руке она держала донесение из Рима.

— Что ты имеешь, в виду?

— И ты еще спрашиваешь! Рим находится в руках мятежных крестьян. Людей высокого происхождения ежедневно вырезают семьями. А ты сидишь тут, словно наемный капитан, и планируешь новые завоевания. Неужели это для тебя ничего не значит?

Я сказал:

— Держи себя в руках, Метелла! Ты впадаешь в истерику.

Тогда она встала. На ее лице читалось выражение нескрываемого презрения.

— Как ты можешь быть настолько бесчеловечен? Катул был твоим другом! А ты принимаешь его смерть как само собой разумеющееся. Все, о чем ты можешь думать, — это добыча и собственная слава!

— Катул был дураком высокого происхождения, который позволял мне выигрывать его сражения за него, а потом украл мою славу. Он думал, высокое происхождение — это все, что нужно. А оказалось, совсем не так.

Метелла сделала огромное и видимое усилие, чтобы сдержаться. Потом сказала:

— Ты должен вернуться в Италию, Луций. Теперь. Сегодня.

— Ты что, сошла с ума? У Фимбрии все еще есть его легионы. Митридат еще жив. Я должен закончить то, что начал. Я предам свой святой долг, если сейчас уеду.

Метелла сжала руки вместе и хрипло произнесла:

— Ты же прочел это письмо! Людей из наиблагороднейших семейств в Риме, тех, кто является моими друзьями, ежедневно убивают эти гадкие выскочки. А ты говоришь о каком-то своем долге!

— Ты призываешь меня отказаться от плодов трехлетнего труда ради личной прихоти.

Метелла тихо сказала с горячностью:

— Ты их ненавидишь! Вот в чем дело. Ты ненавидишь их. Ты гниешь от зависти и ревности. Ты завидуешь даже Катулу. С каждым погибшим патрицием уменьшаются ряды конкурентов для твоих амбиций. Ты будешь отсиживаться здесь, пока Цинна сделает за тебя всю грязную работу. А потом ты вернешься в Рим как его замечательный спаситель.

Она истерически засмеялась.

— Я знаю, что ты собой представляешь! Я наблюдала, как твои амбиции растут вместе с успехом. Сцевола тоже знал. Он давно меня предупреждал. Слушай: ты знаешь, почему я вышла за тебя замуж? Чтобы спасти людей моего крута. Единственная взятка, перед которой ты никогда не мог устоять, — голубая кровь. Ты вознамерился, чтобы тебя принимали за патриция. Но ты не больше аристократ, чем Цинна!

Инстинктивно, не отдавая себе отчета, я размахнулся и ударил Метеллу по лицу.

Она резко втянула в себя воздух.

— Да как ты смеешь! — сказала она тихим голосом. — Как ты посмел ударить меня, ты!

Я в ярости схватил ее за обе руки.

— Слушай меня, — сказал я, и мой безобразный гнев так раздулся в моем горле, что я едва мог говорить. — Слушай внимательно. Я — то, что я есть. Да, ты права. Я ненавижу и презираю тех людей, которых ты называешь своими друзьями. Они хвастают своими предками, а живут так, что только позорят их. Они даже не в состоянии защитить себя — они ко мне обращаются за защитой!

Теперь Метелла, отбросив всю свою сдержанность, рыдала.

— Да пусть хоть последний патриций умрет завтра! Мне безразлично, ты это понимаешь? Но от традиций так легко не откажешься. Римское величие находится в опасности оттого, что его может разрушить толпа восставших мятежников. Вот почему я вернусь в Италию и уничтожу Цинну. А не ради тебя или твоих благородных друзей!

Тогда Метелла сказала, стуча зубами:

— Ни твои деньги, ни твои легионы не заменят тебе благородной крови в венах.

Мои пальцы глубже впились в ее руки.

— Ты говорила очень свободно, — начал я неспешно. — И я этим восхищен. Ты — больше мужчина, чем те слабые создания, которых ты жаждешь спасти. Но ты не слишком умна. Ты говоришь о моих легионах и моих деньгах, как будто это позорно. Эти легионы, слава богам, и эти деньги — единственное, что может очистить Рим от паразитов, которых ты находишь столь отвратительными. А не пустые слова, не высокородное происхождение!

Я отпустил ее, и она, вся дрожа, упала на кушетку.

— Ты мне не командир, — сказал я, — ты — мне жена, и ты будешь мне повиноваться, как и надлежит жене. Ты здесь в моей власти. Сама твоя жизнь зависит от моего благорасположения, и советую тебе об этом помнить. Когда я вернусь в Италию и что я там буду делать — решать мне, а не тебе. Я здесь хозяин!