«Марий безумен, Луций, совсем спятил. Он говорит только о мести. Рыщет по окрестностям в неприятной близости от нашего поместья, вербуя рабов с плантаций и разбойников. Он произносит длинные, сумбурные, бессвязные речи о своих прошлых победах и о той неблагодарности, какой Рим отплатил ему. Хуже всего то, что войска, оставленные в Италии, проявляют к нему сочувствие. Гарнизон Метелла в Апулии[107] перешел на его сторону, а сам Метелл бежал в Африку».

Метелл, это был Метелл Набожный, который заработал себе имя, добившись возвращения своего отца из изгнания.

«Теперь ему потребуется нечто большее, чем благочестие», — подумал я.

Но Метелла (как и Сцевола) оставила самое плохое напоследок.

«Марий и Цинна объединили силы, — писала она. — Цинне удалось собрать тревожно большую армию, главным образом от наших новых италийских союзников. Цинна убедил их, что именно он является их защитником от предательского сената. Он обладает прекрасным драматическим даром: рвет свои одежды, катается по земле и проливает слезы. Замечательный оратор для толпы. То, что сенат лишил его должности консула, для него ничего не значит.

Он рассказывает италикам, что властью его облекли они, как граждане, и только они могут лишить его ее. Без сомнения, это сильно им польстило. В результате Цинна вместе с Марием обзавелись десятью легионами».

— Десять легионов, — повторил я вслух, размышляя о своих скудных резервах. — Десять легионов против пяти.

«Я не сомневаюсь в том, что они намереваются делать. Ты проторил им дорожку; они последуют по ней. Через месяц или меньше они будут маршировать по Риму, как сделал ты».

Я вспотел от бессильного гнева. Цинна и Марий. Марий. Марий — крестьянский генерал, сумасшедший, прах с Арпина, его ум протух мечтами о мести. А Афины все еще лежат передо мной невзятые.

«Ни я, ни Корнелия не годимся для долгой дороги. Ее ребенок — или дети, если мы можем доверять лекарям — родится через месяц. Мне придется ждать чуть дольше. Мы должны надеяться, что до тех пор Марий нас не найдет. Я уже предприняла предосторожности; подготовлено еще одно тайное укрытие, если прежнее станет ненадежным. Но потом мы должны будем приехать к тебе, Луций, как бы рискованно это ни было. Оставаться в Италии нам больше небезопасно».

Времени в моем распоряжении было даже меньше, чем я предполагал. Теперь, когда дни становились короче, а воздух — холоднее от осенних морских ветров, дующих с Саламинского залива, мы старались усердней, чем прежде. Мои инженеры запугали фиванцев, заставив поставлять нам железо, и строили новые катапульты. Но этого было все еще недостаточно. Мы должны были располагать для нападения башнями, таранами, всяческим осадным оборудованием. Достать древесину было почти невозможно; я отдал безжалостный приказ, и целыми днями на холмах звучало эхо падающих деревьев, когда мои первопроходцы вырубали священные рощи. Боги в скором времени получат за них компенсацию, но им придется ее подождать. Будучи бессмертными, они должны обладать неоценимым даром терпения: тем, чего я в настоящее время не мог себе позволить.

Каждый день в наши ряды прибывали скрипящие обозы с новыми строительными материалами — я реквизировал десять тысяч пар мулов в Беотии и Аттике; вряд ли осталась хоть одна старая кляча во всей Восточной Греции к тому времени, как я закончил приготовления к штурму, — и хоть и медленно, но наши машины и оборудование для нападения были построены. К концу октября я был готов предпринять еще одну попытку взять город. В Афинах были предатели: день ото дня со стен сыпались сообщения, обернутые вокруг камней, пущенных из пращи, рассказывающие нам о хлебных обозах или о запланированных набегах на наши линии. Мы захватывали обозы и устраивали засады, противостоя нападениям афинян. Скоро мы узнали, что в городе начался голод.

У меня был каждый человек на учете, каждый, кого только я мог перебросить от блокады Пирея в попытке взять Афины. Это походило на сражение с великаном. Как только были возведены наши башни, их тут же подожгли. Саперы внутри стен прорыли туннели под наши насыпи. Я отдал приказ своим людям рыть туннель им навстречу; оба отряда встретились под землей и дрались вслепую в темноте, пока не обрушилась крыша, убив многих из моих лучших легионеров. Наступала зима. Казалось, будто Фортуна вконец оставила меня.

Метелла добралась до меня в ноябрьский полдень, когда шел проливной дождь, а мы сидели, дрожа, в своих палатках, и лишь несколько патрулей стояло на часах на случай неожиданного нападения. Когда небольшая кавалькада прошла через наши ряды, я узнал многих своих друзей, которых оставил в Риме: всех до одного патрициев и сенаторов. Мои легионеры бросились из палаток, окружили их, выкрикивая вопросы о делах дома. Всадники качали головами; их лица были серые и истощенные, лошади спотыкались от усталости.

Но Метелла, когда вышла из повозки и поздоровалась со мной, казалась такой же крепкой и выносливой, как прежде. Возможно, морщинки чуть глубже залегли на ее лице, но подстриженные рыжие волосы были еще в диком беспорядке и искрились каплями дождя, а ее огромные глаза встретили мой взгляд с сухой насмешкой. Только когда мы оказались одни в моей палатке, она бросилась в мои объятия и задрожала, как в лихорадке.

На мгновение я забыл об осаде, забыл даже о новостях из Рима.

— Мой ребенок, — настойчиво спросил я, прижимая ее к себе, — мой ребенок в безопасности?

Метелла глубоко вздохнула и кивнула. Она подняла голову, и слезы заблестели у нее на глазах. В первый раз я видел, как она плакала.

— Лекари оказались правы, Луций, — сказала она. — У тебя сын и дочь. Они родились месяц назад.

— Они что — здесь?

— А где еще им быть?

Я порывисто вскочил.

— Всему свое время, Луций. Они в безопасности со своими няньками.

— Но ведь это лагерь…

Метелла убрала локон влажных волос с высокого лба.

— Не сомневаюсь, твой интендант в этот момент занят их размещением.

Она глубоко вздохнула и добавила:

— После того, что происходило последние несколько недель, мелкие неудобства не имеют значения.

И только тогда я понял, что она дрожит на грани истерики.

Тихим голосом, пока дождь барабанил по крыше палатки, Метелла поведала о том, что происходило в Италии.

Марий и Цинна пошли на Рим, как она и предсказывала. В армии защитников свирепствовали дезертирство и чума. Какой-то предатель открыл атакующим Яникульские[108] ворота. Октавий был убит на своем курульном кресле консула и его ликторы вместе с ним.

— А потом? — нетерпеливо спросил я. — Что было потом?

Метелла обвила меня обеими руками, слезы теперь свободно текли по ее щекам.

— Это все Марий, — сказала она. — Он осуществил свою месть, Луций. Марий отказался входить в город изгнанником. Те сенаторы, которые оставались в живых, аннулировали его изгнание, пока легионеры Цинны стояли вокруг них с мечами наизготовку. Потом — только после этого — он вошел в город.

Метелла отпустила меня и села, согнувшись, на мою походную постель, обняв себя руками, ее зубы стучали.

— Пять дней и пять ночей Марий делал что хотел. Никто не осмеливался остановить его. Он ходил по улицам со своими готовыми на убийство пьяными рабами, грабил и воровал. Они резали его врагов средь бела дня, Луций. Одного кивка его головы было достаточно. Они отрубали головы и прибивали гвоздями на рострах головы сенаторов, патрициев — любого, кого Марий счел неуважительным к себе. Никто не смел прикоснуться к телам. Трупы были оставлены лежать на улицах для собак и стервятников, чтобы те дрались за них. Весь город смердел от резни. Они отрезали женщинам груди и насиловали детей. В конце даже Цинне стало противно от всего этого. Он взял некоторых ветеранов-легионеров и однажды ночью перебил всех телохранителей Мария, пока те валялись пьяными.