Все могло бы обойтись без насилия, если бы сын Помпея не вышел из себя. Он стал выкрикивать оскорбления толпе — те самые презрительные оскорбления, которые может себе позволить только аристократ, — и повернулся со сжатыми кулаками к Сульпицию. Возможно, народ подумал, что их герой вот-вот будет убит; но не важно, каков был мотив, огромный бородатый тип высунулся из толпы и нанес удар кинжалом точно в горло молодому человеку. Как только тот упал, люди, стоявшие позади убийцы, обошли его, чтобы добраться до Помпея и до меня.

Я осмотрелся вокруг в поисках своих ликторов, но они были уже на некотором расстоянии от меня, защищая спасавшегося бегством Помпея. Еще несколько секунд, и будет слишком поздно что-либо предпринимать. Сульпиций подхватил меня под руку с одной стороны, его товарищ-трибун — с другой, и они вывели меня через вопящую толпу в тихий переулок. Никто и пальцем ко мне не прикоснулся. По крайней мере, моя консульская должность все еще имела некоторую власть над толпой; или, возможно, они доверили Сульпицию сделать все, что было нужно.

Привели меня в дом Мария. Меня втолкнули через уличную дверь и напугали рабов, бросившихся врассыпную по коридорам, как только мы вошли. Сульпиций рывком открыл дверь и втолкнул меня в нее. Другой трибун остался за дверью.

Комната была слабо освещена и благоухала тонким ароматом тлена, словно логово дикого зверя. Когда мои глаза привыкли ко мраку, я увидел, что Марий сидел передо мной на низкой кушетке с плоской бутылью вина рядом, волкодав свернулся у него в ногах. Чуть выше по стенам мерцали его военные трофеи.

Марий встал, тяжелый и тучный, и подошел ко мне, опираясь на палку. Он хромал, приволакивая одну распухшую ногу. Он придвинул свое покрытое щетиной, с красными прожилками лицо крестьянина близко к моему, и я почувствовал запах чеснока, выпитого вина и кислоты, которая была Марием.

— А-а-а, — протянул он. — Благородный консул. Великий полководец. Человек, который победит Митридата.

Его желтые зубы оскалились на меня. Сульпиций стоял близко ко мне, все еще держа меня под руку.

— Слушай, Сулла, — сказал Марий. — Я собираюсь сделать тебе одно очень простое предложение. Если ты вернешься на Форум и аннулируешь юстиций, который вы объявили, мы тебя отпустим.

— Понятно. Тогда ты проведешь выборы толпы и объявишь себя законным главнокомандующим в кампании против Митридата. Предположим, что я откажусь от твоего предложения?

Его слезящиеся глаза, покрасневшие и дикие, сверкнули, как пара скрещенных кривых восточных сабель.

— Если ты откажешься, мы убьем тебя, Сулла. Здесь и сейчас. Если бы это было только личное дело, я убил бы тебя так или иначе. — Его огромные руки сжались в кулаки, а потом разжались. — Но это не личное дело. Это дело, касающееся Республики. И не важно, какой ты человек, я не стал бы по доброй воле убивать римского консула.

«Марий сильнее придерживается традиций, чем ты, Сцевола».

Это были мои собственные слова. И я подумал так, внезапно поняв, что было на уме у спятившего старика — его собственные любопытные, но устаревшие понятия о личной чести. Для него невообразимо, что я, консул, стану действовать по принуждению. Он был уверен, что я откажусь. Я мог видеть это по его глазам. И тогда он убьет меня с чистой совестью.

«Однако я тебя удивлю, Марий», — подумал я, и холодная ненависть медленно сжалась в комок у меня за грудиной.

Вслух я сказал:

— Ты не оставляешь мне никакой альтернативы, верно? Ведите меня назад на Форум. Я отменю декрет, как ты того требуешь.

Марий недоверчиво заморгал глазами. Я был прав.

— Что?! — выпалил он своим зычным голосом крестьянина. — Что?!

— Я отменю юстиций, — повторил я.

— И ты еще называешь себя патрицием! — воскликнул он. — Ты — грязь с Авентинского холма! Ты трус!

Марий наклонился вперед и намеренно плюнул на мою обезображенную щеку. Большой комок его слюны повис на моем лице, словно слизняк. Сульпиций сильнее сжал мою руку. Я не двигался.

— Ведите меня на Форум, — сказал я. — Я ясно выразился. Здесь мне больше нечего делать.

Марий не сказал ни слова; он стоял будто какая-то огромная обезьяна, качая своей косматой головой из стороны в сторону. Сульпиций потянул меня за рукав и вывел из дома, где нас поджидали сопровождающие. В поле зрения не было ни одного сенатора или его охраны: пускай себе Сулла сам о себе заботится, не важно — консул он или нет.

Я много раз говорил, что гораздо легче умереть за свою страну, чем жить за нее. Тогда я бы мог легко умереть и заработать посмертно репутацию героя у горстки аристократов за то, что придерживался их кодекса чести, в то время как они скромно сидели по домам. Но смерть — это не лучший способ отомстить, а я, пройдя через годы ожесточения, научился терпению в своей ненависти. Умрут Марий и Сульпиций, а не я. Но умрут они, когда я сочту нужным, ради моего удовольствия. Я еще был консулом.

Этим единственным оскорблением, которому нет прощения, Гай Марий разрушил мои последние сомнения, но вложил мне в руку меч. Даже тогда, я думаю, ему не приходило в его пьяную, придерживающуюся старых традиций голову, что при необходимости я отброшу в сторону те законы, которым он лицемерно поклонялся. Если бы у него возникла подобная мысль, он ни за что не отпустил бы меня тогда.

Я сделал то, что был вынужден сделать. Я аннулировал свой декрет о юстиции, как того требовал Сульпиций, не обращая внимания на торжествующее улюлюканье и насмешливые выкрики, которыми были встречены мои слова. Я мог позволить себе ждать. Каждое оскорбление, каждое унижение моего достоинства будет отмщено сполна. Тогда я возвратился к себе домой, сообщить новости Метелле и осуществить нелегкую задачу — сказать Корнелии о том, что ее муж мертв.

Корнелия восприняла смерть молодого Помпея очень тяжело: она ходила уже беременной, и ее нервы были натянуты. Я попробовал было успокоить ее, как умел; но признаюсь, я всегда бываю неуклюж и жесток, когда сталкиваюсь с проблемой подобного рода, да и что я мог поделать?! Корнелия, как оказалось, почему-то обвинила меня в этой трагедии. Возник соблазн рассказать ей правду, что Помпей был несдержанным зеленым глупцом, который получил по заслугам, и что именно он непосредственно в ответе не только за то, что и моя жизнь оказалась в смертельной опасности, а я сам подвергся оскорблениям Мария, но и за то, что подви́г Сульпиция на последний отчаянный поступок. Однако я сдержался. Беременные женщины не самые разумные из живых существ.

И все же в моем сердце остался горький осадок, когда я уходил от нее. Отношения, которые мы с таким трудом наладили, в один день были попраны и не подлежали восстановлению вновь. Корнелия больше не могла ни о чем думать, кроме смерти мужа: заплаканная и тяжелая, она отвернулась, когда я попытался поцеловать ее на прощанье. К тому же я был вынужден оставить ее на попечение Метеллы, которая была потрясена, узнав (о чем в конце концов Корнелия проговорилась в своем горе), что моя дочь ненавидела Метеллу столь сильно, сколь она любила Клелию. Но другого способа обеспечить ее безопасность не было.

Как только стемнело, я выехал из города через неохраняемые ворота, скрывая лицо в складках своего капюшона. Ни один из вооруженных охранников не встал у меня на пути; ни один всадник не преследовал меня, когда я скакал галопом по белой Аппиевой дороге. Пусть Марий и Сульпиций наслаждаются своим моментом триумфа — им осталось недолго. Дав мне возможность уехать из Рима, они совершили ошибку, которая уничтожит их.

Я ехал все время на юг, где в Капуе меня поджидали мои шесть легионов: ветераны, кем я командовал во время италийской кампании, которые, как я был уверен, не подведут меня теперь.

Мой неожиданный приезд в Капую, в одиночестве, на охромевшем коне, сразу же вызвал самые дикие слухи, распространившиеся по всему лагерю. Мои старые легионеры высыпали на улицы и приветствовали меня, когда я направлялся к командирам. Чья-то грубая рука сунула мне в руку кожаную флягу с вином, и я благодарно выпил глоток. Вокруг меня повсюду рос гул громких, нетерпеливых, вопрошающих голосов. Я покачал головой и ничего не сказал, кроме: