В начале лета уже не оставалось никаких сомнений, когда однажды утром мы пробудились и услышали повергшее всех в изумление сообщение, что армия марсов находится фактически на расстоянии одного марша от Рима. На самом же деле оказалось, что они не затевали ничего более опасного, чем крупномасштабное выступление в поддержку Друза. Потребовалось некоторое время, чтобы утихла паника. Неделю или около того спустя консул Филипп получил анонимное предупреждение о том, что его замышляют убить на ближайшем публичном празднестве. Предупреждение вело к Друзу.
«Как характерно для него, — думал я, — повстанец, обремененный совестью, идеалист, неспособный скрыть следов».
Обывателям, основательно встревоженным симпатиями Друза к италикам, удалось свернуть консульские выборы, которые проходили приблизительно в это время, и добиться отзыва своих кандидатов. Друз начал проявлять признаки отчаяния, поскольку его влияние уменьшилось. На одном из народных собраний он фактически заткнул рот председательствующему консулу, чтобы предотвратить голосование по законопроекту. Едва ли оставалась хоть одна из уловок Гракха, которой Друз не был вынужден воспользоваться. Он был вынужден, как я подозреваю, принимать довольно много денег от сената для подкупа избирателей, чтобы прошли его предложения о судах. Теперь сенат, видя, по какому пути он идет к закону об избирательном праве италиков, прекратил свои подачки и с особой тщательностью стал следить за тем, чтобы методы Друза получили широкую огласку. Подобно Сатурнину, его отвергли обе партии. Подобно Сатурнину, его единственной надеждой теперь была толпа.
Друз начал понижать качество чеканки монет — как трибун, он контролировал монетный двор — и сделал довольно дешевое распределение хлебного пособия. Это пришлось по нраву городской черни и, вместе с изменениями в судах, подвигло состоятельных обывателей покончить с ним раз и навсегда. Они аннулировали все его законы, включая судебную реформу, по техническим причинам, поскольку Друз скрепил несколько законопроектов вместе и пропустил их через одно голосование. Услышав эту весть, Друз, говорят, лишь заметил в своей лаконичной манере, что они сделали свой выбор и будут пожинать последствия. По мере разворачивания событий это замечание было более чем оправданно. Тем временем Друз объявил, что он не намерен выставлять снова свою кандидатуру на трибунат. То, что он намеревался сделать, нужно было делать быстро.
О развитии всех этих событий я с жестоким злорадством сообщил Клелии: они прекрасно оправдывали мое отношение. Сочувствие, которое она питала к Друзу, переполнило чашу моего негодования.
«Не имеет значения, каких принципов они придерживаются, — убеждал я себя, — это самое что ни на есть непрактичное безумие: но принципы там были, реальные и бесспорные, принципы, которые я не мог разделить и из которых был исключен».
Каждый неправильный шаг, который делал Друз, был моим персональным триумфом в этом личном конфликте. Клелия не предпринимала попыток защищаться: именно это и подгоняло меня дальше. Она сидела, равнодушная, покорная и молчаливая, пока я высмеивал цели Друза и его характер. Само ее молчание было осуждением. Все же в течение этого времени я никогда больше не принуждал ее к любви. Я совершил проступок и сегодня могу сознаться в горьком стыде, который чувствую за то, что тогда сделал.
Но жизнь не могла течь так неопределенно. В своей навязчивой ненависти к Друзу, который сумел тронуть Клелию так, как мне никогда не удавалось и на что я не мог даже надеяться, я забывал о кризисе общества, к которому вели всех нас его действия. В то время как я был занят попойками и праздными удовольствиями, находя утешение в компании Метробия и его друзей от ужасов и пустоты своей личной жизни, Друз приближался к своей неизбежной трагедии.
Оставалось еще около месяца до окончания срока его трибуната. В его адрес следовали угрозы, и теперь он боялся за свою жизнь, не зная, кем будут оплачены услуги убийцы — сенатом или каким-нибудь предпринимателем. Он больше не появлялся на публике, но занимался своими ежедневными делами в своем собственном доме, который по вечерам теперь был заполнен всяческого рода прихлебателями.
Однажды Друз находился в зале приемов со своими сторонниками, которые столпились вокруг него. Вдруг он закричал, что ранен, и упал на пол. Сапожное шило было умело воткнуто между ребрами и проникло в сердце. Он умер через несколько минут.
Расследования этого убийства не было — слишком много людей были благодарны анонимному убийце. Но сплетники быстро распространили историю, что в этом виноваты аргентарии. Определенно, Друз едва ли мог бы умереть более своевременно.
«Действия, — снова размышлял я, — только действия идут в счет».
Я услышал эту новость на Форуме и вскоре вернулся домой, чтобы обрушить ее на Клелию. Теперь, когда Друз был мертв, я больше не чувствовал никакого триумфа, никакого чувства отмщения. Страсть ушла, оставив меня утомленным и вялым. Клелия выслушала мое сообщение, не проронив ни слова. Выражение ее лица так и не изменилось.
Когда я закончил, она спросила:
— Он что-нибудь сказал перед смертью?
Я кивнул.
— Он сказал: «Разве в Риме найдется другой такой, как я, человек?»
Я хотел придать фразе презрительную насмешливость, чтобы высмеять высокопарность Друза, которая не покинула его даже в момент смерти. Но я не мог этого сделать. Я произнес слова спокойно и торжественно, будто они были моей прощальной данью ему.
Тогда наконец слезы стали наворачиваться у Клелии на глазах. Она уронила голову на колени и заплакала не сдерживаясь. Я ласково обнял ее, и она не оттолкнула меня. На мгновение, хотя только на одно мгновение, наш союз был восстановлен.
Верно говорили, что Друз мертвый нанес больше вреда, чем Друз живой. Иногда я задаюсь вопросом: неужели он видел руку убийцы, приготовившуюся к удару, и ничего не предпринял, чтобы предотвратить неизбежное?
Потребовалось не слишком много времени, чтобы весть о его убийстве докатилась до сельских районов. Сначала все зловеще притихло. Потом стали доходить сообщения о тайной мобилизации, о великих клятвах вражды, которые приносили против Рима. Однако пока никаких действий не предпринималось.
Месяцем позже с ужасающей внезапностью разразилась буря. В Аскуле в Пицене[80] были найдены неопровержимые доказательства планов вооруженного восстания. Сенат, как всегда недооценивавший опасность, пока не стало слишком поздно, выслал претора с небольшой вооруженной охраной, чтобы переговорить с этой наглой деревенщиной и привести ее в чувство. Претор был убит вместе со своим легатом средь бела дня. Как только произошло это убийство, жители, понимая, что теперь им терять нечего, вырезали всех римлян, проживающих в городе. Италийская война, которую мы с Рутилием Руфом предвидели так давно, стала реальностью.
В пределах недели большинство муниципиев, за исключением Этрурии и Умбрии, повиновались призыву к оружию; марсы, самниты, луканы, — все легионы были подняты. Только теперь праздные циники в городе поняли, какая опасность им грозит, и в свою очередь начали вооружать собственные отряды. Их ни в коем случае не было много. Впервые мы начали понимать, сколько из наших легионеров принадлежало провинциальным государствам, которые теперь поднялись против нас. Эта беспокойная мысль породила в Риме отвратительную панику. Я помню, как один мужчина отрезал пальцы своей левой руки, чтобы избежать воинской повинности. Он был казнен через двадцать четыре часа после суда.
Всю ту длинную осеннюю ночь я пролежал с открытыми глазами, призванный наконец к практическим обязанностям, которые, как предвидел Друз, мне придется исполнять. Что бы я ни делал, я не мог оставаться в стороне. И если все, что я когда-либо делал или говорил, было ужасным самообманом, я знал, в чем состоит мой долг. Я принял твердое решение: в этом кризисе я — воин, солдат, и только. Свои знания и навыки я отдам в распоряжение своей страны. И не важно, что эта война была ненужным безумием, ускоренным убийством Друза; те, кто запланировал его смерть, должны пожинать последствия ими содеянного. Рим — это Рим, вне зависимости от того, насколько продажны его правители. И мне пришло в голову, что, если бы италикам избирательное право было бы гарантировано, Рим больше не был бы Римом, а стал бы не чем иным, как столицей Италии, его власть, уникальность и индивидуальность были бы потеряны навсегда, попраны огромным количеством его новых иноземных граждан.
