— Это и хорошо, — сказал Степан.

— Наконец, — продолжал дальше поэт, не считая нужным ему отвечать, — последним идёт искусство жизни, искусство исключительно конкретное и так же не нормированное, как и искусство запаха; чтобы охватить его, нужно только уметь есть. Вот я начертил вам логичный ряд искусств с верным принципом. Для кино в нём нет места. Это — фокус, а не искусство, волшебный фонарь плюс актёрская игра, а не наоборот. Это развлечение, поэтому все фильмы кончаются счастливо, а если вы на нём заработали, то угощайте меня сегодня ужином.

— С удовольствием, — сказал Степан.

И они устроили в пивной маленький пир с бутылкой белого вина.

— Я завидую вам, — сказал поэт. — Разница между человеком и растением заключается в том, что человек может передвигаться. Но может ли человек пользоваться этой способностью? Разве не прикованы мы к городам, сёлам, службам? Жизнь терпима только тогда, когда можешь свободно менять место жительства. Если ты завтра не можешь куда-нибудь поехать — ты раб. Для этого нужны деньги. А теперь они у вас в изобилии.

— А ехать никуда не хочется.

— Поэтому я и завидую вашим деньгам, — ответил поэт. — Но не бойтесь, я не думаю попросить у вас взаймы. К весне я соберу пятьсот рублей. И пойду. Этим летом я буду путешествовать пешком по Украине, как известный украинофил Сковорода. Весной я ненавижу город. Ибо я не порвал ещё с природой. Просыпаясь от зимней спячки, она зовёт, как забытая мать. Но она слишком от нас далека. Она для нас — воспоминание и отдых.

— Эти леса и поля? — задумчиво спросил Степан.

— Леса и поля. Хоть раз в год надо вспомнить о них. Жизнь бедна, мы вправе на неё жаловаться, но выбирать между жизнью и смертью — это не выбор. Пью за бабушку природу, которая сделала нам хоть и невзрачный подарок, но единственный.

Разбогатев, Степан Радченко прежде всего решил переменить комнату. Он ждал случая, чтобы сдать в архив свою убогую, ободранную конуру, чувствуя к ней глухую вражду, ибо комната человека знает интимнейшие его порывы, подсматривает его горе, вбирает его мысли и каждый раз выступает лукавым и противным свидетелем прошлого, немного парадируя волю и подтачивая стремление своим вечным надоедливым «я тебя знаю».

Он разыскал комиссионера и изложил ему свои требования: просторная, светлая и отдельная комната в большом доме в центре. Конечно, паровое отопление, без мебели, согласен на отступные. Жилец он тихий, одинокий и аккуратный.

Комиссионер выслушал его и сказал:

— Словом, вам нужна настоящая комната.

Круг его знакомых всё расширялся. Незаметно знакомился он с семьями и друзьями товарищей, а у них — с разнообразнейшими представителями рода человеческого. Его шляпа всё чаще поднималась на улице, отвечая на приветствия молодых учёных, партийцев, профсоюзных деятелей и просто особ обоего пола, незаметных служащих учреждений, где им платили деньги. В театре, в курильном зале, он мог уже свободно присоединиться к кампании, где обсуждалось представление, исполнители и впечатление; мог зайти куда-нибудь на чашку чая, бывал на вечерах, где читались и критиковались новые вещи за стаканом вина, на вечерах, где просто бездельничали и рассказывали любовные истории, а порою пользовался невинными развлечениями, к которым инстинктивно тянется усталая душа.

Среди товарищей он чувствовал себя хорошо, непринуждённо, радуясь тем тоненьким ниточкам, которые плёл меж людей, как старательный паук. Всем интересуясь и чувствуя неутихающую, неодолимую жажду знать и понимать каждого нового человека, он незаметно расспрашивал, интересовался его жизнью, взглядами, работой, узнавал его мечты и увлечения, ища входа в таинственный музей, который представляет собой человек, — музей сокровенных мыслей и чувств, музей воспоминаний, пережитых тревог и поблекших надежд. Интересовался всеми мелочами, в которых ярче сказывается личность, его занимали даже сплетни. Он мог, не застав кого-нибудь дома и попросив разрешения написать записку, рыться в его столе, в записках, в бумагах, охваченный непобедимым желанием узнать тайны чужого существования. И, как настоящий маниак, умел, прятать своё волнение под неизменным спокойствием, как хитрый преступник, носил с собой всегда ассортимент универсальных отмычек, незаметно проделывая ими над ближним наисложнейшую операцию. Имел десятки знакомых, но ни одного друга. Идя с кем-нибудь рядом, чувствовал неизмеримую отчуждённость, ибо всегда между ним и кем-то другим было стекло, увеличительное стекло исследователя. И часто, возвращаясь с многолюдных собраний, ощущал гнетущее одиночество, пустоту в мыслях и усталость.

Вскоре к служебной работе прибавилась работа в культкомиссии месткома. По обыкновению он взвалил работу себе на плечи, придал ей темп и стройность, удовлетворяя свой общественный аппетит, потребность работать для людей и тормошить их, ибо то иное, лукавое отношение к ним не могло вобрать в себя всей его энергии и исчерпать размах его интересов. Из него вышел хороший гражданин, решительный в общественных вопросах, неуверенный в своих собственных. Сельбуд, КУБУЧ, местком — он всюду проникал в конце концов, ибо должен был найти область, где можно развернуть и применить свои общественные наклонности. Заседание комиссии, заседание месткома, секции, конференции, организация выступлений и вечеров, создание, обсуждение планов и смет — всё горело в его руках блестящими шарами жонглёра. На него можно было положиться, стопроцентную нагрузку тянул он, как бодрый рысак, и чем больше ощущал на себе давление, тем удобнее разделял своё время. Труднее всего становилось выкраивать несколько часов в неделю для встреч с Зоськой. Они чем дальше, всё меньше укладывались в его расписании, ибо час перед обедом был для него самым загруженным. Перед свиданием он с печалью и недовольством думал о том, что завтра придётся бросать дела, отговариваясь разными пустяками, бежать в другой конец города, потом возвращаться, вновь подхватывать на плечи работу и обедать поздно, нарушая распорядок дня. Но и вечером он никогда не мог уверенно сказать, будет ли завтра свободен. Да и в театре появлялся с товарищами, не предупредив Зоську.

Комната, где они встречались, стала для него маленькой станцией, где он вставал с экспресса с чемоданом в руках, прислушиваясь ко второму звонку. Целовал её торопливо, с какой-то нервозной настороженностью, и это разбивало их странные любовные мечты. Ушли минуты тихого очарования, когда они отдели близко, тихо склонившись друг к другу, поблекли жгучие ласки рук, растаяли влюблённые шопоты о любви и слова не соединялись в музыке слияния и превращались в великий шаблон. На рубеже весны желтели листья на древе их познания, облетая незаметно день за днём, оставляя голые понурые ветви.

Девушка чувствовала это болезненно и тревожно. Он совсем забыл её! Что ж поделаешь, дела! Неужто она значит менее дел? Тогда Степан раздражался и говорил о преобладании общественного над личным, читая ей скучную мораль, в которую сам мало верил.

— Настанет лето и я буду свободнее, — утешал он её. — Можно будет уехать на дачу.

Говорил он так уверенно, голос его так баюкал её, что она против воли верила и уносилась за ним в это сказочное путешествие, где будут снова только он и она, свободные от всех забот, зачарованные и радостные. Но куда ехать? Он решительно стоял за путешествие по воде: или по Днепру, через пороги, или морем от Одессы до Батума. Можно будет побродить по горам. Он достанет фотографический аппарат. Но сейчас ему пора итти.

— Побудь ещё хоть пять минут, — просила она.

Он ворчал, но оставался. Она сидела в своём кресле, подогнув ноги, задумчивая, молчаливая, чувствуя тоску, отнимавшую смех, шутки, капризы. И через минуту хмуро шептала:

— Нет, лучше уходи.

Как-то Зоська сказала ему, что у одной из её подруг проектируется вечеринка в складчину. Там, конечно, будут танцовать фокстрот, но она сомневается, сможет ли божественный усвоить его за такое короткое время. Он отказался бы от вечеринки, но раз вопрос касался его способностей, он сказал: