Думая о будущем, он хотел стать ближе к городской культуре — посещать театры, кино, выставки и доклады, а оторванность от центра отнимала много дорогого времени на лишнюю ходьбу, мешая таким образом свободно приобщаться к благам цивилизации. И в душе Степана росло недовольство, отравлявшее ему академические успехи, обессиливавшее надежды и ослаблявшее энергию. Он вдруг вообразил, что переутомился, и втайне возлагал какую-то, если не большую часть своего истощения на счёт Мусиньки, которая своей страстью совсем бесцельно, как начинало ему казаться, пожирала его силы, достойные высшего и более ценного применения.

Лекторское бюро его не подвело: через полторы недели он получил письменное предложение принять кружок в Жилсоюзе от лектора товарища Ланского. Ночью Степан поделился своей радостью с Мусинькой, но она отнеслась к ней иначе.

— Для чего тебе эти лекции? — сказала она. — Разве тебе чего-нибудь недостаёт?

— Но я ведь буду получать почти два рубля за сорок пять минут.

— Из-за этих лекций ты свои забросишь, — сказала она. — Эти два рубля будут тебе стоить института.

— Никогда, — ответил он и, почувствовав в её словах какое-то недовольство, прибавил: — Что же мне, всю жизнь коровам хвосты крутить?

— Да, — вздохнула она, — твоя правда.

Он молчал, курил и вдруг промолвил:

— Я устал. Вечером у меня голова болела.

— Водит? Эта умненькая головка? Нет, моё маленькое счастье, это сердце твоё скучает и тужит. Сколько ему ещё биться! Но Мусинька не станет поперёк твоего пути, когда она станет ненужной.

— Мусинька, вы оскорбляете меня! — сказал он. — Я вас никогда не забуду.

— А, ты уже словно прощаешься! Я вас не забуду это слова, которые говорят при прощаньи. У тебя душа — грифельная доска: достаточно пальцем провести, чтобы стереть написанное.

Он предпочёл бы жалобы, упрёки, чем тёплую горечь её слов, волновавших его своей правдивостью. И желая доказать ей и себе невозможность разлуки, он обнял её в порыве принуждённой страсти.

На другой день в три с половиной он должен был уже быть в Жилсоюзе. До одиннадцати он просматривал пособия и составлял конспект вступительного слова, так как хотел начать свой курс не без некоторой помпы, понимая, как много значит в каждом деле первое впечатление. Понимал он и то, что явиться в старом френче перед аудиторией, которую он должен очаровать, это всё равно, что играть на расстроенном рояле. Надо преобразить свою наружность во имя успеха украинизации.

Вынув свои сбережения, он пошёл к магазину, который полгода тому назад остановил его блестящим шиком своих витрин, заставив столько передумать. Он влетел на крыльях червонцев, порхал и кружил с быстротой ласточки и через три четверти часа вылетел оттуда с изрядным пакетом, где было серое демисезонное пальто невысокого качества, такой же серый костюм, пара сорочек с приставными воротничками, галстук из кавказского шёлка, запонки с зелёной эмалью и три цветных платочка с клетчатыми краями. Купив ещё серое кепи, остроносые хромовые ботинки и калоши к ним, он на остаток купил себе хороших папирос и поехал домой на Подол.

Мусинька, ведшая грустный ménage à trois, варила обед на три персоны и очень удивилась, увидев Степана с кучей пакетов. Он таинственно попросил позволения побыть полчаса в её комнате, где было зеркало. Там он завершил своё превращение, легко приспособив себя к требованиям новой одежды, так как его наблюдательный глаз не раз уже замечал на других, где что должно быть, и только галстук никак не желал завязываться, пока он не догадался, как это делается. Увидя себя всего в зеркале, он замер от радостного волнения, словно бы впервые себя увидел и узнал. Он долго любовался своим открытым высоким лбом, говорящем об недюжинном уме, и медленно поднял к волосам руку, чтобы погладить их, чтобы поласкать самого себя и этим проявить свою самовлюблённость.

Бодрым, новым шагом вышел он в кухню и стал перед Мусинькой, которая не могла сдержать радостного возгласа, увидев эту вылупившуюся из куколки бабочку. Она обнимала его, целовала, забывая в своём увлечении, что имеет на это меньшее право, чем когда бы то ни было. Потом отступила на шаг и, внимательно осмотрев его, убедилась в верности первого впечатления — молодой человек был чертовски хорош, статен и неотразим.

— У тебя глаза смеются! — крикнула она.

Да, они смеялись над нею. Он иронически смотрел на Мусиньку и находил её опустившейся и неряшливой. Никогда ещё так неприятно не бросалась ему в глаза щуплость её щёк, покрытых мелкими морщинами, бескровность губ и груди, которая заметно расплывалась. Радостный девичий смех на стареющем лице казался

гримасой, и он не мог побороть в себе дерзкую мысль, что если она была достойна первокурсника, то перворазрядному лектору она не под стать.

В назначенный час он встретился в канцелярии Жилсоюза со своим предшественником, товарищем Ланским, и, внимательно на него посмотрев, удивлённо спросил:

— А разве вы не поэт Выгорский?

— Да, Выгорский, — недовольно буркнул тот. — Но всё же я Лапский с деда и прадеда.

Потом поговорили о деле: выяснилось, что поэт оставил свою группу в заброшенном виде. Он не мог точно даже определить, на чём именно остановились его слушатели.

— Вообще я не верю, чтоб наука могла быть полезной, — закончил он, — особенно в моём изложении.

— Ладно. Посмотрим, — сказал Степан. — Но скажите мне, если это не секрет, зачем вы пишите под псевдонимом? Не понимаю!

— Это совсем не секрет, — ответил поэт. — Видите, вначале я подписывал стихи собственной фамилией, а их никто не хотел печатать, потом придумал псевдоним, и они пошли;

— Неужели это бывает?

— Бывает. Кроме того, если хотите, была и другая причина, внутреннего порядка. Слишком большая ответственность - подписываться собственным именем. Это словно обязывает вас жить и думать так, как пишешь.

— Разве это невозможно?

— Возможно, но скучно.

Степан предложил ему папироску.

— Нет, я не курю, — сказал поэт. — Пиво пью, это правда.

Новый костюм придавал юноше необычайную, для него самого непонятную смелость.

— Товарищ, — сказал он, — а я тоже пишу.

— Неужто? — тоскливо спросил поэт. — Что же вы пишете?

Степан весело рассказал ему не только о своих рассказах, но и о приключении у критика, казавшемся ему теперь приятной шуткой.

— А, знаю его, — сказал поэт. — Маленькая оса, которая силится больно укусить. Если хотите, дайте мне ваши рассказы, обещаю быть внимательным. Только принесите их сегодня вечером — Михайловский переулок, 12, квартира 24. Я завтра еду и заберу их.

— Едете? Куда?

— Маршрут ещё не выработан… У меня триста рублей в кармане. Постараюсь заехать подальше и надолго. Этот глупый город мне опротивел.

— Опротивел?!

— А вам ещё нет? Подождите, он себя покажет. А наш особенно. Знаете, что такое наш город? Историческая падаль. Гниёт веками. Так и хочется его проветрить.

Но звонок, возвестивший конец работы, прервал их беседу. Они вошли в большую комнату, где после работы происходили лекции. Служащие сидели у сдвинутых столов против небольшого куска линолеума, служившего классной доской. Поэт познакомил его со слушателями. Степан стад у стола и с увлечением прочёл лекцию о пользе украинского языка вообще и в частности.

Только студент первого курса способен почувствовать радость слова «максимум», которое является для него чем-то вроде острова мечты. Во всяком случае, Степан Радченко был единственным среди своих коллег, который сдал максимум, то есть сдал зачёты по всем прослушанным за год предметам. Этот успех стоил ему колоссальной затраты энергии, если учесть, что он ещё три раза в неделю читал лекции украинского языка и должен был к ним изрядно готовиться, так как его теоретические знания не вполне соответствовали практическим потребностям учреждения, где он призван был просвещать утомлённых служащих, хотевших есть, а не склонять и, вероятно, весьма мало проникнутых сознанием высоких обязанностей перед украинской нацией.