Весну приносят в город не ласточки, а ломовики, которые с благословения Комхоза начинают ковырять на улицах слежавшийся снег, грузить его на сани и вывозить туда, где он может таять без вреда для благоустройства. Прежде чем появятся эти предтечи тепла, ни одна почка на деревьях бульваров не смеет набухнуть и распуститься. Это было бы дерзким нарушением местных законов и варварским покушением на основы цивилизации.
Пробуждение природы не прошло без влияния на душу Степана, которая напоминала собой светочувствительную пластинку. Ничто так не вскрывает искусственность города, как весна, которая и здесь расплавляет снег, но обнажает, вместо ожидаемой зелени, голую мостовую. Степана тянуло подышать запахом влажной земли, утонуть взором в зелёных просторах полей, в чёрных полосах пахоты. Вокруг он видел страшное бесправие природы, и деревья на каменных улицах и огороженных бульварах, запертые за решётками, как звери в зверинцах, грустно простирали к нему набухшие ветки. Что значила здесь смена холода на тепло, кроме смены одежды? Что напоминало о могучих испарениях степей и радости человека, чувствующего под плугом плодородную землю? Там весна — труба светозарного бога, лучезарная вестница счастья и работы, а здесь она — мелкий эпизод, конец хозяйственного квартала и начало движения пригородных поездов. Город разлёгся на солнце, как громадный изнеженный кот, жмуря от света бесчисленные глаза, потягиваясь и позёвывая от наслаждения. Он готовился к летнему отдыху.
Но воспоминания Степана о деревне, принесённые теплом и свежими дождями, не могли покорить его. В них была грусть о детских годах и скорбь о минувшем, приобретающем в отдалении особую прелесть, и он надеялся что эта тихая скорбь рассеется, как тающий туман. А может быть, это были остатки неясных и бесформенных желаний, которые растравляет в сердце весна, нашёптывающая ласкающие слова о будущем, разжигающая жажду, обещающая, какие-то перемены, какое-то продвижение, возбуждающая и тревожащая души разноцветными семенами, которые, вместо того, чтобы расцвесть розами, чаще произрастают в виде горькой полыни. Ибо жизнь — лотерея с цветными афишами, умопомрачительными плакатами, усовершенствованной рекламой, обещающей необычайные выигрыши, но деликатно умалчивающей о том, что на один выигравший билет приходится тысячи пустых тоненьких билетиков, и принимать участие в тираже можно только один раз.
В институте весна проявилась зачётной лихорадкой — болезнью, которой подвержены только студенты. Начинается она медленно, и её первая стадия характеризуется повышенной усидчивостью, склонностью составлять конспекты и подчёркивать в книгах строчки; но первый симптом явного припадка начинается с объявления профессора в канцелярии, после чего болезнь переходит в горячечную стадию с повышенной температурой, бредом и бессонными ночами. Кризис происходит в зачётной комнате, где выявляются все осложнения и возможность рецидива. Сдавая на «хорошо» такие серьёзные предметы, как политэкономия и экономгеография, Степан вспомнил об обязательности изучения украинского языка и решил сдать его между прочим. Лекции по украинскому языку были единственными, которые он не посещал, и готовиться по нему тоже не собирался, основательно полагая, что украинский язык есть тот самый, которым он прекрасно владеет, даже рассказы пишет, да и сам он — украинец, для которого этот язык существует и сдать который он имеет все права, тем более, что за время своей повстанческой карьеры, перед тем как поднять красный флаг, он держал некоторое время жёлтый флаг осенних степей и голубого неба. Но на собственном пороге тоже можно споткнуться, и Степан растерялся от первого же залпа тяжёлой батареи, глухих гласных и законов фонетики, а меткий обстрел из скорострельных существительных и глагольных пушек вынудил его постыдно отступить с пылким желанием какой бы то ни было ценой овладеть этой, неожиданной крепостью.
Достав в библиотеке лучшие учебники, он забросил всё остальное и в тот же вечер сел за работу. До сих пор он знал только русские грамматические термины, и с каким-то странным волнением произносил тождественные им украинские, видя, что его язык тоже разложен на отделы и параграфы, подведён под законы и правила. Он углублялся в них с возрастающим увлечением и удовольствием; мелкие обыденные слова казались ему полнее, значительнее, когда он узнавал их составные части и тайну склонения. Он полюбил их и преисполнился к ним уважением, словно к важным лицам, которых считал до сих пор простыми.
Усвоив за месяц талмуд Олены Курыло [Одно из самых распространённых пособий по украинскому языку.] и заучив историю языка по Шахматову и Крымскому, предстал он пред ясные очи профессора. Профессор чрезвычайно удивился глубине его знаний.
— Вот как полезно прослушать курс моих лекций, — сказал он. — Но должен признаться, что редко имею удовольствие экзаменовать украинцев, которые знают свой язык.
— К сожалению, — заметил Степан, — большинство считает, что достаточно родиться украинцем.
— Да, да, — поспешно согласился профессор. — Но должен признаться, что я их безжалостно гоню. Очень рад, что вы этого избежали.
Они разговорились; профессор расспросил Степана об его прошлом и теперешнем положении. Последнее юноша обрисовал самыми тёмными красками, так как и в самом деле его положение начинало казаться ему жалким. Он так мрачно рассказал профессору об уходе за коровами, словно это было опасное укрощение африканских львов, а кухню изобразил такой запущенной и душной, как келья подвижника в чаще первобытного леса. Добряк профессор был растроган.
— Вы кажетесь мне способным, серьёзным студентом, и я попробую вам помочь, — сказал он сердечно. — Должен признаться, что у меня не так уж много слушателей, аккуратно посещающих лекции и которых я ни разу не гонял с зачёта.
После этого профессор написал ему записку к председателю лекторского бюро по украинизации, пообещав ещё и лично поговорить с этим выдающимся человеком, и прибавил, пожимая Степану руку:
— Надеюсь, что из студента вы скоро превратитесь в лектора.
На другой день утром Степан явился в украинизационный ареопаг, где его вторично проэкзаменовали. После внимательного изучения грамматических достоинств юноши, его посвятили в рыцари украинизации первого разряда с оплатой академического часа в один рубль восемьдесят копеек.
Записывая его адрес и выдавая справку, элегантный секретарь лекторского бюро сказал ему:
— Надеюсь, товарищ, что через неделю-две вы получите назначение в учреждение, — добавил он, мило улыбаясь, — перемените свой френч на что-либо более подходящее. Горе украинцев в том, что они плохо одеваются.
Степан понимал правоту его слов. Действительно, его одежда была не только старой, но и неудобной в тёплое время. Её пора было бы сменить. Он не раз об этом думал при одевании и раздевании. И собственно, не недостаток денег останавливал его, — за эти семь месяцев он собрал из своей стипендии около ста рублей, — а неловкость перед самим собой. Смена одежды казалась юноше чрезвычайно смелым шагом, и для этого надо было иметь достаточное основание.
Горизонты расширялись перед ним. Иметь стипендию и лекции в упреждении, то есть повысить свой месячный бюджет чуть ли не до шести червонцев, — это было для него не шуткой, возбуждало юношу и укачивало, но весеннее беспокойство не оставляло его ни на минуту, превращаясь изо дня в день в сосущую тревогу, застлавшую тенью его красивые глаза. Всё скучнее было ему возвращаться домой и он сидел вечером в библиотеке до тех пор, пока это разрешалось и всё сильнее погружался в книги. Вспоминая утром, что ему нужно чистить навоз, подстилать коровам солому и поить их, он начал залёживаться, схватывался в последнюю минуту и иногда бил палкой смирных животных, которые всегда относились к нему благосклонно. Всё тоскливей думал он о лете, когда настанет в институте перерыв, и он будет прикован к своей кухне. В деревню его не тянуло. Подол, особенно Нижний Вал, заброшенная улица, дыра, трущоба предместья, перестала ему нравиться, и долгий путь к институту, которого он раньше совсем не замечал, начинал казаться ему утомительным.
