Она остановилась и откинулась на подушки. Спокойствие её слов всё больше зачаровывало юношу, и чем сильнее волновал её рассказ, тем меньше мог он ей сказать что-нибудь. Он осторожно достал папиросу и снова закурил.

— Не свети мне в лицо, — сказала она. — Я ещё не рассказала тебе, почему Лука, который меня, быть может, где-нибудь только случайно видел, пришёл к нам свататься. Я сама узнала об этом позже. Будь уверен, что обо всём неприятном тебе непременно расскажут. Рано или поздно, случайно или нарочно. А было вот что: Лука влюбился в одну девушку, тоже купеческую дочь, и дело дошло до обручения. Но там будущий тесть или тёща — не знаю уж кто — как-то неосторожно выразился, что это большая честь для рода Гнедых, — породниться с их семьёю. И старый Гнедой взял Луку и привёл к нам. Лука ненавидел, его, но покорился. Ты можешь догадаться, какая ожидала меня судьба… Словом, Лука говорил, что если я разбила ему жизнь, то должна хоть потешить его.

— Чего же вы не бросили его? — спросил Степан.

— О, он заботился об этом! Все двери были заперты, а окна на четвёртом этаже все открыты. Как он хотел, чтобы я покончила с собою, но сам убить меня боялся. Я ждала, чтобы умер отец. Но после его смерти Лука ко мне переменился, перестал бить меня, совсем забыл обо мне. Я редко видела его. Конечно, мне рассказывали, где он, что он, с кем живёт. А я только с виду жила на земле. Знаешь, что такое мечта для того, кому больно? Это проклятие. Но как я мечтала! Чем тяжелей мне было, тем счастливей я была. Я знала чудесные миры. Я переселялась на ту звезду, которая вечером всходит, — там прекрасные сады, тихие ручьи, и никогда не проходит тёплая осень. Потом у меня родился сын…

— Максим?

— Максим… Я хотела, чтобы его звали иначе, чтобы его звали… 1

— Как чтобы звали? — спросил он.

— Ты удивишься… Чтобы звали Степаном!

— Почему?

— Тогда я не знала, а потом поняла. Я имела достаточно времени, чтобы изучить себя, чтобы раскрыть в себе каждую мысль. Видишь ли, я сама в конце концов стала себе удивляться. Я не любила себя так, как другие себя любят. Но сама себе была необычайна близкой. Понимаешь? Кто сам себя любит, тот раздвоен, а можно ещё слиться с самим собою… Тогда любить себя невозможна, никак. Но тогда не боишься себя и своих мыслей… Так вот что. Было мне лет двенадцать, когда у нас служил работник. Как-то я уснула вечером над книжкой, и он перенёс меня на кровать. Когда он нёс меня, я проснулась, но притворялась, что сплю, чтобы он не поставил меня на ноги. Я закрыла глаза, мне было очень страшно и приятно. Потом мне ужасно хотелось попросить его, чтобы он носил меня, и это желание было таким сильным, что я удирала из дому от стыда. Всякими способами я добилась того, чтоб отец забрал его в магазин, и больше его не видела…

Степан чувствовал какую-то неуверенность. Неужели это она, его смеющаяся Мусинька, такая радостная и шутливая? И ему вдруг стало неприятно, что женщина, которую, как казалось ему, он знает хорошо, имеет какие-то свои, не связанные с ним секреты.

Она продолжала:

— Потом революция уничтожила его миллионы. Лука за месяц поседел, и нас выселили из Липок. Тогда он заметил меня и Максима. Как-то ночью он пришёл ко мне в комнату и спросил: «Тамара, ты ненавидишь меня?» Я ответила прямо: «Ты для меня не существуешь». Тогда он стал меня бояться. Ему страшно было на меня взглянуть. Он начал носить синие очки… А Максим вырос, стал юношей. Может, я сама виновата — я его безумно любила. Иногда мне казалось, что его должны украсть. Я сторожила его целые ночи. Когда он начал ходить в школу, я умирала от тоски и страха. Он рос тихий, нежный. Собирал бабочек, жуков, потом марки. Любил читать. Никогда у него не было товарищей, — никого, кроме меня. Вечером он рассказывал мне обо всём, что видел днём, что делалось в школе, — всё, всё. Я помогала ему учиться, пока могла. Когда он стал юношей, мной овладела страшная скорбь… Ведь он должен был от меня отойти. Я мучилась, плакала. Он это понимал. Как-то подошёл ко мне и сказал: «Мама, я никогда вас не оставлю». «Это невозможно», — сказала я. Он ответил: «Увидишь, разве я когда-нибудь обманывал тебя?» И действительно он меня не обманул.

Она замолчала, сама проникаясь тоской своих слов, словно впервые услышала их из чужих уст. Воплощаясь в слове, воспоминание приобретает незнаемую ещё реальность, в соединении звуков оно становится поразительно острым, далёким от своего тихого существования в молчаливой мысли.

Он тоже молчал, молчал и курил, смотрел в оловянное небо за окном, слушал тиканье часов над головой, казавшееся в тишине торопливым. А мысли его напряжённо работали, воспринимая и усваивая то, что он услышал. Далёкая перспектива её прошлого, бесконечный тёмный коридор времени, в котором она там и сям зажгла словами дрожащие огни, поразил его вначале, ужаснул странной сложностью своих поворотов и изгибов, но как-то внезапно побледнел, погас в его глазах от улыбки, невольно вспыхнувшей у него на губах. В чём дело? Что удивительного в этой банальной истории о несчастливом браке, мещанской истории, которая повторяется повсюду, под низкими крышами предместий, где жизнь заключается в любви и уюте? Покорная купеческая дочь, муж изменник и тиран, осенние мечты, материнство и наконец увлечение красивым юношей, цеплянье за остатки жизни, болезненная потребность предать ей хоть какое-нибудь содержание перед старостью, когда вспыхивает последний, жалкий, безумный огонь в женской крови! Не ново и не редкостно. Но тем не менее он чувствовал в себе прилив силы от тайной мысли, что сумел войти в её удушливую жизнь и подчинить себе. Он явился, и всё переменилось, — это было для него важнее всего. И, обняв её и вдруг овладевая ею, он шёпотом спросил:

— Вы же меня, Мусинька, немного любите?

Нарушенная на неделю жизнь красивого и способного юноши прошла очередной порог и снова полилась ровным мощным потоком. И в институте, и дома он чувствовал себя хорошо. Он был перегружен академической и общественной работой, и работа не давала серьёзно задумываться, особенно о неприятном. И Мусинька, такая деликатная женщина, не докучала ему досадными воспоминаниями. Всё успокоилось в притихшем доме Гнедых, который, разлагаясь и умирая медленной смертью, которая может тянуться месяцы и годы, выбросил вдруг свежий побег возросшего в его гное случайного семени. В этом ветхом мёртвом, гнезде рос и обрастал перьями кукушкин птенец, расправляя сильные крылья. И действительно, после того знаменательного события юноша почувствовал себя хозяином не только кухни, но и других комнат. Заглянув на миг в душу Мусиньки он пустил туда корни, обосновался и укрепился там, как неизбежное следствие, свободно впитывая живительные соки, которые может дать перед увяданием женское тело. Он обвился вокруг неё, питая ею свой рост, и щёки её горели лихорадочным румянцем от пламени, которое, сжигая её, растило его молодость, как плод, который налившись должен упасть, оторваться от ветки.

Уже давно должна была наступить зима, как уверяли бюллетени Укрмет, [Украинская метеорологическая станция.] но опоздала по независящим от науки причинам. Робкий снег, выпадающий утром, таял на мостовой жиденькой грязью, не опасной для юфтевым сапог Степана, но чувствительной для беспризорных. Беспризорные перебирались на зимние квартиры в водосточные люки и сорные ямы. И когда однажды случилось чудо, и снег, скреплённый морозом, не поплыл струйками в канализацию, город пышно развернул свои белые артерии и гордо вознёс своё тело. Покрытый снегом, он достигал апогея творчества, напрягался, чтобы весной сбросить венчальную фату и снова вступить в полосу увядания. Это было время, когда поздно гаснут окна, когда по хрустящим улицам несутся лёгкие сани, когда громче становится музыка пивных, увеличиваются обороты рулетки, когда шипы автобусов обуваются в цепи, женщины — в очаровательные боты, а студенты сдают первые зачёты в институтах и жизни.