Тем временем разговор перешёл на тему о браке, алиментах и любви. И снова звучал в комнате наглый хохот Яши:

— А я вам говорю — женщина всегда будет снизу!

— Что он говорит, боже ты мой! — всплеснула руками Ганнуся, которой пророчество Яши касалось ближе всего.

Степан почувствовал тоскливый взгляд Надийки и, подняв голову, посмотрел ей в глаза. Она улыбнулась ему, и в этой улыбке была печаль, которую приносит с собой любовь. Сердце её уж раскрылось, как семя в рыхлой земле, пуская бледный росток на поверхность под вечное солнце, растапливающее снега, будящее в недрах земли тысячи семян, не думая о бурях, могущих сломить молодые побеги.

Левко дремал, склонясь на стол. Он был сыт, сдал, сегодня зачёты и имел полное право чувствовать себя счастливым. Нюся опёрлась локтем о колено инструктора. Тот закурил трубку и с довольным видом пускал дым. Яша обнимал Ганнусю, согласившуюся на это после нескольких слабых протестов.

— Споём? — предложил он. — Запевай, Анна.

Ганнуся наклонила голову и запела, растягивая слова, чтобы сделать их более жалостными:

В один миг песня объединила всех, даже Яша стал серьёзнее и подтягивал своим лирическим тенором. :

Природа не одарила Степана музыкальностью его народа, и он снова был чужд в этом обществе. Он чувствовал бессмысленность своего положения, но уйти не мог. Он хотел что-нибудь сказать Надийке. Она сидела рядом с ним, и страстное, невыполнимое желание — коснуться её руки, услышать от неё только ему предназначенное слово — тупо кололо его. Она ждала его — он видел это в каждом её взгляде. И он её ждал. Но тем не менее другие мысли беспрерывно затемняли в нём её образ, отклоняли от неё его мечты, хоть и не были сознательным участником этих невольных измен.

Прощаясь, он сказал ей:

— Завтра приду.

— Приходи, — ответила она.

Её тихое «ты» наполнило его чарующей теплотой.

На улице, попрощавшись с молодыми людьми, он оглянулся на небольшой домик.

— Я завтра приду, Надийка, — шептал он. — Жди меня, Надийка.

Он быстро пошёл домой, поглощённый чувством, в котором надеялся найти успокоение и уверенность.

— Хорошо! Очень хорошо! — произнёс профессор.

Степан вышел из экзаменационного зала. За дверями его окружили ожидавшие своей очереди.

— Ну, как? Что спрашивали? Какие дали задачи? Режут ли?

Экзамен сдан. Завтра и его фамилия появится под стеклом в списках принятых. На три года эти стены станут его приютом. Нужно хлопотать о стипендии. Нужно написать о своей удаче домой — товарищам. В экзаменационную залу впускали сразу по пять человек, и Степан с удивлением слушал ответы своих четырёх предшественников. Неужели и их примут в институт? Во всяком случае он был выше их на целую голову. Он показал себя достойным трёх лет работы без праздника и отдыха с той поры, когда им овладело желание учиться. Последние пуды заработанной муки и последние гроши отдавал он учителю или тратил на книги и бумагу. Он отрёкся от всего, стал дикарём и нелюдимым, над которым исподтишка надсмехались товарищи. Просиживал ночи при лампадке и бредил формулами с логарифмами. Такая работа была под силу только сильному духом, и он одолел её, так как ясно знал, чего хотел. Хотел поступить в высшее учебное заведение. О том дне, когда это свершится, мечтал со страхом и нежностью. И вот этот день пришёл. Не было только той радости, которая должна была быть в такую знаменательную минуту.

Он ободрял себя всякими словами, старался размышлять о важнейших задачах, но не мог заглушить душевной боли и заполнить пустоту, которая образовалась в ней после того как экзамен сошёл с повестки дня. То, что он хорошо, блестяще сдал его, как-то разочаровало юношу. Конкретная цель достигнута, а впереди он видел бесконечный путь, не обозначенный столбами. Три года он работал, чтобы поступить в институт, три проработает в институте. А дальше? Благосостояние села, счастье людей — в конце-то концов чрезвычайно далёкая вещь, чтоб на неё можно было непосредственно направить свою силу. Он был могуч, но нуждался в точке опоры, чтоб поднять мир.

Степан вышел из института. Маляры кончали перекрашивать его в бледные серо-белые тона, более подходящие к институту благородных девиц, нежели к экономическому вузу. Глядя на высокие леса и маляров, покуривавших папиросы на подвязанных к крыше мостках, юноша невольно удивлялся мягким цветам, заменявшим резкие краски революции на домах, плакатах и обложках журналов, и вспомнил, как экзаменовавший его седой профессор свободно употреблял слово «товарищ», словно это слово никогда и не было для него символом насилия и разбоя, — он переварил его, сгладил на нём острые края и теперь выговаривал, не калеча им уст.

Юноша пошёл к Надийке, стараясь по дороге разобраться в своём недовольстве и унынии.

«Мне грустно, — думал он, — оттого, что я хочу видеть Надийку. И мне тяжело, потому что я полюбил её».

И снова её имя откликнулось счастливым, эхом из тёмных коридоров его мыслей. Она была для него солнцем, внезапно бросающим луч сквозь расщелины тучи; он беспрерывно терял её и снова находил.

В комнату он не хотел войти, хоть там была одна лишь Ганнуся, стучащая на машинке. Надийка повязалась косынкой, и они пошли в серые сумерки близкого вечера. Девушка тоже сдала экзамен в механический техникум и весело рассказывала Степану, что чуть-чуть не срезалась на политграмоте.

- …А он и спрашивает — курчавый такой, — что такое Совнарком? Совнарком и ВУЦИК я хорошо знаю. Совет Народных комиссаров, говорю и жду, — а что дальше спросит? А председатель Совнаркома кто у нас? А я же его хорошо знала, да сгоряча говорю: Чубатый. Так все и покатились. А он — Чубарь!

Степан радостно улыбнулся.

— Надийка, как хорошо, что мы вдвоём! — промолвил он.

Она бросила на него пламенный взгляд, который манит и обещает тем больше, чем он невиннее. Любовь звенела в каждой ноте её возбуждённого смеха. Занятия начнутся у неё через неделю, и она должна была съездить домой за оставленными вещами и продуктами. Узнав, что у него тоже целая неделя свободна, она предложила:

— Едем вместе. Я буду выходить к тебе под вербы, что возле нашего огорода.

— Не могу я, Надийка, — мрачно ответил он. — Надо о степендии хлопотать.

Она опечалилась.

— Я не увижу тебя так долго…

Степан взял её за руку.

— Ты ведь приедешь, Надийка?

Он полюбил её имя и повторял его.

Уже стемнело, когда они вошли, на Владимирскую, горку к памятнику. Днём сюда водят детей с мячами и обручами, дышат свежим воздухом утомлённые служащие, студенты читают в прохладе свои умные книги. Вечером — это обетованная земля любви для тех, которые не осознали преимуществ комнатной любви и неудобств. Любовь не терпит свидетелей, а в городе от них трудно избавиться, даже под ветвями садов.

Они долго бродили, кружась по извилистым аллеям, полным густого вечернего мрака. Случайные прикосновения их тел сквозь плотную одежду прохватывали трепетом их сердца, и руки их сжались в тесном пожатии. Их любовь расцветала поздним осенним цветком в хмельных ароматах ранней осени. Где-то кто-то куёт уже белый саван природы, куёт медные гвозди для гроба её. А последнее веяние тепла, пропитанное терпким ароматом увяданья, растапливало и сплавляло их сердца в единое сердце, полное горячей и трепетной крови. Невысказанные слова таяли у них на устах, а ветер из Заднепровья страстно обвевал их тела.

Остановившись около ограды над обрывом, они смотрели, как двигаются по склону светящиеся вагоны подъёма навстречу друг другу и неожиданно расходятся, когда, казалось, должны были столкнуться. Великая река темнела внизу, обозначенная у берегов фонарями и огнями Труханова острова. Слева в тумане искристым ковром горела улица Подола.