Потом хозяин показал ему несколько сокровищ из своей библиотеки: оригинальные издания петровской эпохи, украинские издания с гравюрами первой половины девятнадцатого столетия и громадную коллекцию почтовых марок в пяти толстых альбомах — результат неутомимого собирания с детских лет. Он рассказал Степану о всемирном обществе филателистов, членом которого он был, и о том, что теперь ведёт с членами общества, живущими во всех углах земного шара, интенсивную переписку, снабжая их драгоценными для них марками времён революции.

— Знаете, — сказал он, — я имел бы приют везде, где хотите, — в Австралии, в Африке, на Малайских островах, лишь бы только поехал. Устав нашего общества предлагает нам давать приют членам общества. Но я никогда не выезжал из Киева, — прибавил он со вздохом.

Степану о всемирном обществе филателистов, членом тистике, экономической географии и коммерческой арифметике, и всё это сложил в углу, впредь до употребления. Как всегда, ознакомясь с людьми, он сразу замечал неизбежные в каждом странности и терял часть уважения к ним. И любезного Максима он также определил как чудака, находя в нём что-то родственное с сумасшедшим учителем, с которым он познакомился у Левко.

«Ну и люди, — думал он, — и чего им нужно? Жить бы просто, а они все с выкрутасами».

Оп думал так, несмотря на то, что сам искал в жизни чего-то особенного, так как жить просто человеку не по силе.

Но больше всего поразило Степана напоминание об его сиротстве. Действительно, мать у него умерла; когда ему было два года, и никаких воспоминаний о ней в его памяти не сохранилось. Поэтому его детская тоска; боль обид и несправедливостей превращалась в мечту, растекалась по степям и рощам, уносилась в недосягаемые дали. Потом ему даже перестало казаться, что его мать когда-то существовала так, как существуют другие рождающие женщины. И удивительная нежность, звеневшая в сыновнем голосе Максима, возбудила в душе Степана гнетущую тоску.

Утром книги, подаренные ему Максимом, показались Степану живым укором, он решил, что довольно дурака валять, и, взяв бумагу и карандаш, отправился в институт, но вид улиц и людей, гулкий звон в церквях напомнили ему о том, что сегодня воскресенье. Он совсем потерял счёт дням, и это его страшно рассмешило.

«Вот увалень, — подумал он о себе, — завтра же начну заниматься».

Вечером Степан заставил себя внимательно прочесть введение в статистику — науку удивительную, которая безошибочно исчисляет, сколько шансов имеет каждый попасть под трамвай, заболеть холерой или стать гением, но до этих поучительных отделов юноша ещё не дошёл, и когда деревянные часы — украшение его кабинета — показали десять, он решил, что пора лечь спать и разрешить таким образом все вопросы прошедшего дня.

Он заснул и проснулся от тихого шороха у кровати. Раскрыв глаза, увидел чуть серевшую в сумерках фигуру, Степан вскочил и глухо спросил:

- Кто там?

Преступник? Привидение? Сон?

Но фигура молча надвигалась, и юноша сразу догадался — это хозяйка. Что случилось? Пожар? Неожиданная смерть? Он не успел ничего спросить, как почувствовал прикосновение горячей руки к лицу, шее, к груди. Потом двух рук. Прерывающееся, словно сдержанное дыхание приближалось к нему, наклонялось, остановилось и легло ему на губы сухой жгучей печатью. Руки женщины обвили его стан, и к груди прижалось тёплое трепетное тело. Охваченный бессознательным страхом, Степан отодвинулся и прижался к стене.

— Что это вы? Что это вы? - бормотал он, захлёбываясь. Всё тело одеревенело от напряжения, страх свёл руки. Дышал он шумно и тяжело, хватая губами холодный тяжёлый воздух.

Она отшатнулась и тихо пошла прочь. Степан, как сквозь сон, услышал лёгкий скрип дверей. Жизнь понемногу возвращалась к нему, сердце успокаивалось, он пошевелился и несмело вытянулся на кровати. Ноги ещё дрожали и струи крови звенели в ушах.

«Что это? Как же так?» — думал юноша, разводя руками.

По мере того как к нему возвращалось сознание, у него на устах возрождался поцелуй, который он прервал, прикосновение груди и сладостное объятие голых рук. Голых! Как поздно он это понял! Ведь всё её тело, раздражённое, податливое, было отдалено от него лишь тканью сорочки. И он оттолкнул его, как трус, вместо того, чтобы погрузиться в него, вместо того, чтобы познать в его глубинах таинственную, изнуряющую теплоту! Что остановило его? Грех? Чувство вины перед кем-нибудь? Угрызение совести? Весь этот цепкий хлам, эти досадные, разбросанные по дорогам колючки, или, вернее, мальчишеский испуг — глупые предрассудки.

А кровь уже зажигалась, наполняла жилы; молодое сердце забилось мощными ударами. Охваченный палящей жаждой наслаждения, он осторожно поднялся и дрожа коснулся ногой холодного пола. На цыпочках подошёл к двери, которая вела в комнаты Гнедых, и тихонько пробовал её открыть, но дверь поддалась лишь немного, запертая изнутри на крючок. Степан поднял руку, хотел постучать, но рука бессильно упала. В конце концов он сам виноват!

Комната душила его. Выйдя в белье на крыльцо, он сел и упёрся локтями в колени. Холодный воздух не успокаивал его. Страх и напряжение оставили в его сердце немую боль. Раскаяние о несовершённом грехе - именно о том, что он не совершил его, — мучило и грызло Степана, он называл себя дураком, остолопом и ничтожеством. И не только потому, что неудовлетворённое тело его преисполнилось горечью, но и потому, что обладание этой пышной отцветающей женщиной могло укрепить его дух и волю.

Утром Степан, нервный и невыспавшийся, мрачно слонялся по двору и томясь курил папиросу за папиросой, исчерпывая запасы своей махорки. День был будний, и институт был открыт, но одно воспоминание о нём вызывало в юноше страшное отвращение. Что там институт! По сравнению с происшедшим прошлой ночью это была вещь простая и легко достижимая. А желание обладать женщиной, о которой он вчера днём не смел и подумать, ожигало его палящим зноем.

«Развратница, проститутка», — думал он с клокочущей злобой.

Он готов был молить её на коленях, чтобы она хоть раз улыбнулась ему, чтобы сделала хоть маленький знак. Но, встречаясь с ним в кухне, она была такою же, как вчера, позавчера, две недели тому назад, и ни малейшим движением не выдавала своего ночного визита. Это казалось ему бездной лукавства, глубиной испорченности распущенной самки. Ведь она приходила? Определённо. К чему эта фальшь? Придёт или нет? Юноша прекрасно понимал, что обидел её своим поведением, что нужно что-то сказать или сделать, но что и как — он не знал, не отваживался, боясь сам себе повредить и неудачным поступком разрушить всё вконец, вместо того чтобы исправить.

Тихо, совсем незаметно прошёл он в кухню, где Тамара Васильевна возилась с обедом. Она стояла спиной к двери, и юноша вошёл незамеченным. Полный сознания своего унижения и вместе с тем охваченный тоской, он с какой-то нищенской жадностью пожирал глазами линии её спины и ног, то с мольбой, то с нестерпимой страстью. И когда она обернулась и увидела его, он заметил на её лице страдание и враждебность, затаившиеся под видом непоколебимого спокойствия.

— Приходите сегодня, приходите! — прошептал он тихо-тихо, хоть никто из посторонних не мог его услышать, так как утром в доме было пусто.

Ни один мускул не шевельнулся на её лице. Она отвернулась, а Степан выскочил из комнаты, ожесточённо хлопнув дверью. Он не пришёл домой обедать, желая подчеркнуть своё отчаяние, вернулся поздно вечером, проблуждав целый день у Днепра, и сразу улёгся спать, снова намекая на своё ожидание. Часы тянулись; потолку и всему дому смирного торговца угрожало разрушение от взрывов его нетерпенья, и когда она наконец пришла, юноша встретил её со всем пылом юношеской страсти и громадного запаса сил, который принёс с собою в город.

Кончалось лето. Рассветы стали облачными, а в полдень всплывало солнце, наполняя воздух весенними миражами и задерживая на время падение листьев. Но ночью их срывали и разносили по улицам: ветры, задавая дворникам работу. По этим жёлтым, осенним покрывалам город вступал в полосу своего расцвета, просыпаясь после летней спячки. Лихорадочно начинались культурно-просветительные, клубные и театральные сезоны, оживали учёные и полуучёные общества, их члены возвращались из отпусков и домов отдыха; библиотеки и книжные магазины, замершие на время летней истомы ума, переполнялись покупателями и посетителями, открывались выставки и читались лекции. Начиналась настоящая жизнь города, расцвет его творчества, замкнутого в каменных стенах, но безграничного по творческому размаху.