Попрежнему часто заходил он в пивную. Однажды вечером Выгорский кинул ему на стол свой новый сборник «Город и луна». Это была книжка о городе, который засыпает, о городе, который спит и живёт ночью странной, тёмной жизнью. На страницах её острыми, пружинистыми строчками проходили поздние заседания правительства, страстные мечты влюблённого, фигуры злодеев, тихие кабинеты учёных, освещённые углы театров, уличная любовь, казино, неустанные заводы, вокзал, телеграф, фонари и милиционер на углу.
— Я уже читал её… В типографии, — сказал Степан. — Чудесная книга.
— Что с того? — пробурчал поэт. — Я уже так не думаю. — Потом добавил: — В ней слишком много сочувствия.
Поэт был хмур, и вечер обещал быть скучным, как вдруг Выгорский обернулся к Степану:
— Друг мой, вы начинаете меня нервировать. Вы глаз не сводите с той дамы в синей шляпе.
— Она бывает тут каждый вечер, — смущённо ответил Степан.
— А где же ей бывать? И ваши взгляды говорят ей больше, чем вы думаете.
— Ну, это вы уж сочиняете.
— Это — проститутка, — сказал поэт, — так называемая, «ресторанная» — отдельно от «уличных», которые работают на свежем воздухе. Плохо, что вы не умеете отличать их от «порядочных» женщин. Я говорю, конечно, о практике, ибо теоретическую разницу между ними вряд ли можно найти. Во всяком случае, в каждой порядочной пивной, как и наша, есть три-четыре дамы, заключивших с хозяином: договор. Хозяин выпроваживает их конкуренток. В пивной есть несколько каморок, где они занимаются своим, выражаясь словами Гейне, горизонтальным ремеслом. Плата порядочная — от трёх до пяти рублей, кроме ужина, где зарабатывает уж хозяин. Теперь вы понимаете суть комбинации? Но в мире нет ничего светлого без тени, в данном случае — без милиции. Хозяин рискует штрафом в пятьсот рублей и закрытием заведения. Для этого существует особая сигнализация, и феи исчезают чёрным ходом с быстротой Сандрильоны. Взгляните, ваша приятельница исчезла за портьерой.
— Правда, — сказал Степан, — пошла.
Он выпил пиво и закурил.
— А всё-таки она хорошенькая, — добавил он. — Жаль её.
— Мне тоже жаль их, — ответил поэт, — но только потому, что они рано выходят в тираж. Уличные проститутки не так изысканны, зато дешевле. Они нетребовательны, да и к ним нельзя предъявлять больших требований. Но все они неизменно называют себя «женщинами», ярко подчёркивая суть своей профессии.
— Да откуда вы знаете? — удивился Степан.
— Я должен удивляться, что вы не знаете, — ответил поэт. — Предоставьте уж поэтам оставаться на общих мыслях и лирике. Копейка — цена тому прозаику, который не знает людей.
— Людей знать нельзя, — сказал Степан.
— Так только кажется! Жизнь так проста, что начинает казаться в конце концов таинственной. Успокойтесь. Люди, как и числа, складываются из немногих основных цифр, в разных комбинациях. Человек совсем не ребус, а задача, которая решается четырьмя арифметическими действиями. В чём суть пивной? Сюда идут отдохнуть от дел, от политики, от семьи, от забот, чтобы пожить хоть полчаса беззаботно и немного помечтать. Вот против нас сидит служащий, получающий по десятому разряду. Он может позволить себе только раз в две недели притти сюда, выпить бутылку пива и съесть солёных бубличков. Полмесяца думает он об этом, а сейчас растягивает наслаждение на два часа, мечтает о героичных случаях, любви, славе, — и ему хорошо. А справа компания нэпманов кутит после хорошей сделки с госорганом. Отсюда они поедут к «Максиму», который работает до третьего часа. Вот пара молодожёнов шепчутся о том, что жизнь их не будет похожа на жизнь их соседей — пожилых супругов, которые тоже решили погулять и чувствуют себя очень неловко…
— А это кто? — спросил Степан, указывая взглядом на человека, сидевшего рядом с ними, скорбно уронив голову и утопив взгляд в пустой бутылке.
Поэт внимательно присмотрелся.
— Это, — сказал он, — интеллигент, сокращённый из-за режима экономии.
— Нет, — сказал Степан, — это — молодой писатель, которому ничего не пишется.
— Проверим, — сухо ответил поэт.
И они пересели к соседнему столику.
— Не печальтесь, товарищ, — сказал поэт, когда незнакомец удивлённо поднял на них глаза. — Это с каждым может случиться.
— Правда, что с каждым, — отвечал тот, скорчившись.
— Не пишется? — сочувственно спросил Степан.
— Найдёте службу… — сказал поэт.
— Да у меня… своё дело… — через силу ответил тот. — На Большой Васильевской… Ох! — и вновь хмуро опустил голову на руки.
— Так чего же вы печалитесь? — воскликнул Степан.
— Будешь печалиться, когда так за живот схватило! Проклятый паштет… Свежий, называется!
На улице поэт сказал Степану:
— Ошибка всегда возможна, и странно только то, что желудочная боль так часто напоминает душевную.
Приличное жалованье дало Степану возможность прекратить чтение лекций украинского языка в учреждениях. Сказать по совести: они давно наскучили ему, превратились в скучный заработок, без какого бы то ни было удовлетворения. Они интересовали его до тех пор, пока он сам чему-нибудь учился, и превратились в нестерпимое ярмо, когда стали однообразным повторением надоевших фактов. Долбить без конца шипящие и свистящие звуки, смаковать подлежащее, копаться в деепричастиях и глаголах — какая это безнадёжная тоска! И он покинул лектуру так же радостно, как когда-то взялся за неё.
Жизнь его текла ровно, размеренно: днём служба и любовь, вечером — пивная, театр, кино и книжки. Он читал теперь не с юношеской пылкостью, а с мудрой солидностью. Книги могли его удивить, научить, но не унизить. И страданья тоски по творчеству утеряли для него свою болезненную остроту. Он как-то забывал о нём. Всё время что-то делая и обдумывая, он иногда вспоминал о нём, но спокойно, как вспоминают о далёком прошлом или будущем, хотя каждый раз чувствовал в себе неясное присутствие чего-то постороннего, скрытого, как неслышное журчанье ручейка в тишине ясного леса. Иногда в голове его внезапно возникал какой-то образ, отрывки каких-то фраз, описания, они с минуту занимали его мысли, наполняя его великой неизъяснимой радостью. Это были коротенькие, почти бессодержательные вести из далёкого солнечного края, где он навеки оставил часть себя, чтобы опять соединиться с нею. И он аккуратно собирал эти драгоценные крошки, иногда записывал их на кусочках бумаги и сдавал в архив памяти. Довольно, довольно детских заискиваний и отчаянья! В конце концов он всё сделал, для того, чтобы работать, — пусть же теперь творчество заискивает перед ним, чтобы он соизволил обратить на него внимание.
В таком настроении он наконец получил известие о своём сценарии. Тысяча пятьсот рублей гонорара! Сто пятьдесят червонцев, обладающих волшебною силою обмениваться на желанные вещи! Он стал таким богатым, каким никогда не были Крез и Рокфеллер, ибо чувствовал, что отныне материальная проблема для него разрешена, что он сумел подвести под свою жизнь крепкий экономический базис. Дело касалось только надстройки.
И, в тот же вечер он похвастался Выгорскому счастливым и удачным началом кинокарьеры.
Поэт скорчил гримасу.
— Не путайте только кино с искусством.
— Наоборот, только два искусства создали для себя промышленность — кино и литература.
— Искусства надо ценить не по промышленности, нужной для их распространения, а по степени абстрактности того материала, каким они орудуют. Только с этой точки зрения можно установить объективный ряд их ценности. Безусловно, первое место в этом принадлежит искусству, которое не существует, хотя и были кое-какие, попытки его осуществить, искусство запахов. Материал его такой тонкий и высокий, что орган восприятия его в человеке не может отличить его оттенков. Поэтому язык наш не имеет самостоятельной номенклатуры для основных тонов запаха, как это есть, например, для цветов. Это — ультрафиолетовый регистр спектра искусств. Дальше идёт искусство шумов, музыка — наивысшее из искусств, которое существует реально. Третье место занимает искусство слова, ибо материал его более оформлен, чем звук, и требует для художественного восприятия только предельной чуткости, но всё же ещё достаточно тонок и пригоден для глубокой обработки. Грубое искусство начинается с живописи, замкнутой в одной плоскости и неспособной так расширяться для восприятия, как два предыдущих. Материал его — краска — слишком конкретный и ограниченный, ибо предпосылкой своей имеет свет. Мрак для него недоступен. Вы понимаете, как, всё более конкретизируясь, материал начинает ограничивать искусство? Ещё больше сказывается это на скульптуре, которая может работать только в трёх измерениях. Но наигрубейшее из известных нам искусств — это театр, который соединяет в себе конкретность всех предыдущих.
