— Глупости! Показывай!

Сначала надо было научиться вальсу, основе всех танцев. Подобрав юбочку, Зоська медленно и выразительно показывала ему нужное па.

— Раз-два-три! _Раз-два-три!

Он стоял, заложив руки в карманы, сосредоточенно наблюдая.

— Ещё раз! — скомандовал он.

Теперь он попробовал сам. Сняв пиджак, насильно двигал непослушными ногами. Зоська стояла рядом и, тихо хлопая в маленькие ладоши, напевала мелодию, стараясь, чтобы в соседней комнате не слышали жильцы.

— Так, так, — говорила она, — чудесно!

Немного привыкнув, он захотел танцевать вдвоём.

— Даму надо обнять, — сказала Зоська.

— Это я умею, — ответил он.

Время прошло незаметно. Зоська предвещала ему великое будущее в танцах.

— Ты танцуешь необычайно легко.

— Значит наши уроки будут продолжаться?

— Только мы поменялись ролями.

В следующий раз они снова танцевали вальс, тихо напевая мотив. Он стал уверенней в движениях и ритме.

— Я устала, — сказала Зоська.

— Ещё, ещё, — сказал он. — Надо работать. Времени мало.

В конце концов он признался ей, что дома танцовал со стулом.

После вальса фокстрот показался ему лёгким, даже разочаровал его своей простотой.

Зоська пояснила, что фигур масса, что тут можно вводить акробатику и собственные изобретения. Но даму обнимают теснее, чем в вальсе. И это его забавляло. Он представил себе, что может обнимать массу женщин, высоких и полных, и сквозь одежду чувствовать их грудь и пружинистый живот. И удвоил усердие.

Вопрос с квартирой двигался медленно, отнимая у него массу времени. Приличной комнаты не находилось. Степан являлся к комиссионеру злой, ругался, вновь выкладывал свои условия, каждый раз слушая ту же самую предупредительную фразу: «Словом, вам нужна настоящая комната».

Затем получал десяток новых адресов, но одно и то же повторялось без вариаций: часть комнат была уже нанята, часть должна была освободиться неизвестно когда, часть совсем не освобождалась, а другие, которые действительно сдавались, были настоящими трущобами, ободранными и грязными; он с отвращением смотрел на следы, оставляемые после себя человеком, кучу сора и жирные обои, свисавшие, как гной, с отвращением чувствовал в застоявшемся воздухе пот и смрад человеческой жизни, с невесёлой мыслью про грязь и животность людей, из которых незначительная часть чиста лишь потому, что моется и меняет бельё.

В конце концов заявил комиссионеру, что лазить по лестницам зря не имеет желания, и тот согласился сообщить ему, когда подвернётся хорошая комната.

Со своей комнатой Степан уже давно попрощался и заходил в неё вечером, как в отель.

«Вот найдётся комната, — думал он, — и тогда можно будет писать».

Вообще он привык к неожиданностям и не волновался.

Приближалась весна. Снег ещё не таял, но посерел, потерял блеск, стал рыхлым в кучках, а на мостовой слежался от безостановочной езды в чёрную массу, с глубокими выбоинами от ритмичных ударов копыт. На тротуарах он превращался солнечными днями в жидкую кашицу, застывающую неровно в холодные ночи. Его бросали с крыш огромными слоями, которые глухо падали наземь, как бездыханное тело. На углах девушки в шубках продавали подснежники со степных курганов, где уже оголилась земля.

— Пять копеек пучок, пять копеек!

Настали солнечные рассветы, полные тёплых ветров, нёсших с палей запах сырой земли, прошлогодних трав и томящийся аромат всходов и набрякших почек. И в тихие, задумчивые дни, когда в крови просыпается простая радость жизни, когда душу охватывает тот бездумный порыв, приводивший далёких пращуров к алтарям весеннего бога, Степан любил бродить по городу.

Зажав подмышкой тяжёлый портфель, блуждал он перед обедом по улицам, без цели, чувствуя необходимость побыть одному после однообразных встреч на службе и общественной работе. Некоторое время он сам не понимал этого тяготения к улице и смутной радости среди гомона и смеха весенней толпы. Думал, что гуляет, как гуляют все, — для отдыха и из желания проветриться.

Но как-то, вернувшись домой взволнованным и возбуждённым, должен был признаться, что ходит смотреть на женщин. Он понял, что только на них останавливались его глаза: на весёлых лицах, на обольстительных ногах и тёплых костюмах, прятавших тело, которое он до боли ощущал. Только на них глядел он с жгучим увлечением, будто каждая таила отдельную, только ей известную тайну, отдельный, выращенный для него сад любви и сладострастья, и от каждой веяло на него сладостным дыханием, которое пьянило его и восторгало. Душа его замирала в горячем тумане, когда видел он женщину, красивую, стройную, способную любить и достойную любви, и сам любил её, мгновенно проникаясь невыразимой благодарностью, что она есть, что он видит её и ласкает беглым взглядом. Некоторые озирались, улыбаясь ему незаметной зовущей усмешкой, и сердце его пенилось и пело. И теперь, поняв это, почувствовал не стыд, а тревогу, радость от сознания буйной силы, пылающей в нём, как частица могучего стремления, движущего миром. Какое-то новое, ясное чувство проснулось, не желание, а эхо желаний, уверенность, что способен любить и быть счастливым.

Он подошёл к окну и раскрыл его, разрывая бумагу. Вместе с холодным потоком воздуха в комнату ворвался грохот улицы, звон женских голосов, шелест женских шагов и платьев. Юноша вытянул руки. Что это с ним? Весна? Откуда это пьянящее предчувствие близкого, неожиданного свидания? Он упал на кровать и, сжавшись от холода, лившегося в комнату, отдался сладострастным мечтам. Миражи наполняли его комнату, исчезая и нарождаясь от самовольного полёта его мыслей. Он путешествовал в горячих чужих краях, блуждал пахучими степями и зарослями, взбирался на горы, откуда виден безграничный овал земли, и всюду тянулись к нему тонкие руки, склонялись волшебные лица, прикосновение которых он ощущал, как настоящие поцелуи. Он мечтал. И внезапно в этом волшебном путешествии по прекрасному краю любви ему навстречу вышла маленькая бледная фигура, склонённая и скорбная, как придорожная нищенка. Зоська. Он остановился от неожиданности, и блестящие видения поблекли и фигура стала явственней, и вот он остался с нею один-на-один в пустой комнате, угнетённый внезапностью случившегося. Зоська! Страшное сожаление угнетало его при воспоминании о девушке, которая была уже выпита, вычерпана до дна, которую он душевно покинул. Образ её вызывал печаль, а не порыв, боль за бессмысленную жизнь, где нужно сохранять привычные радости, ибо люди и чувства их цепки и их приходится отрывать, как пластырь.

Был девятый час, и он подумал, что застанет Выгорского в пивной. Шум и толпа его успокаивали. Улыбаясь подошёл он к столику поэта.

— Жаль, что вы немного опоздали, — сказал тот. — Только что был интересный скандал. Выводили пьяного, а он вырвался и разбил в буфете два блюда с рыбой.

Зрелище было чудесное. К сожалению, ему не позволили продолжать.

— Будем ужинать? — спросил Степан.

— Если вы угощаете, — сказал поэт.

Они заказали пожарские котлеты, и поэт налил стаканы.

— Мне тяжело, — сказал Степан. — Это — весна.

— Всякая весна кончается морозами, — ответил Выгорский. — Лучше не увлекаться весной, чтобы потом не тосковать.

— Ну, уж извините. Если так смотреть на вещи, лучше умереть, не думать.

— Не имею никакого желания умирать, — ответил поэт.

— Желать то, что должно быть — это уж бессмысленность.

Он внезапно просиял.

— Друг мой, я не сказал вам ещё о своей последней радостной новости? Счастье на земле возможно!

— Неужели?

— Да. Я думал о счастьи двадцать восемь лет и пришёл к выводу, что оно не существует. А на двадцать девятом изменил свою мысль. Кстати, вы не заметили, как мне стало двадцать восемь лет? Это было позавчера. Это время — большой обманщик — чисто работает!

— Но оно принесло вам счастье, — сказал Степан.

— Лучше бы не приносило, — вздохнул поэт. — Я не боюсь ни старости, ни смерти, но всё неминуемое меня возмущает.