Иоанне было пятнадцать лет, когда она наблюдала, как ее дед торжественно допрашивает ведущего европейского эрудита. Зрелище было уникальным и запоминающимся; ничего подобного прежде не происходило. Если не считать коронацию Папой неаполитанского короля за тридцать два года до этого, это был зенит славы Роберта, когда его суверенное могущество хоть раз было использовано для чего-то, кроме приращения владений. Иоанна могла гордиться тем, что является внучкой такого человека и преемницей такого наследия.

Это событие имело далекоидущие последствия. В этой вспышке любопытства к забытым знаниям прошлого, зажженной Петраркой, вскормленной в Неаполе и впоследствии сохраняемой преданной группой его последователей, зародилось пламя гуманистического движения, которое сто лет спустя вспыхнет и поразит мир эпохой Возрождения.

К сожалению, эта дань средневековому просвещению, какой бы значительной она ни была в долгосрочной перспективе, была лишь мимолетным отвлечением от забот все более опасной политической и экономической реальности. Особенно удручающим было положение дел на континенте. Первые залпы в англо-французской войне, которая со временем станет известна как Столетняя война, были сделаны Эдуардом III Английским. Опасаясь потерять Гасконь, которая была всем, что осталось от некогда обширных владений английского короля во Франции, Эдуард в 1337 году начал целенаправленную кампанию по привлечению союзников с намерением изолировать и окружить французов. В 1338 году он отправился с визитом во Фландрию, где "честными речами, обещаниями и щедрой раздачей денег"[60] заручился поддержкой не только фламандцев, но и правителей Германии и Нидерландов, включая и императора Священной Римской империи. В 1340 году, воодушевленный этими дипломатическими успехами, Эдуард, претендовавший на французский трон через свою мать, начал публично именовать себя королем Англии и Франции, чтобы спровоцировать французского короля Филиппа VI, брата Екатерины Валуа. В следующем году он высадил десант в герцогстве Бретань, традиционно являвшемся вассальным по отношению к Франции. В пику англичанам Филипп опирался на Неаполь и папство, поскольку Папа, хотя публично и выступал за заключение мира, склонялся на сторону французов, не в последнюю очередь потому, что к 1341 году 60% папских доходов поступало из Франции.

Флорентийские суперкомпании, однако, были раздираемы противоречиями. Великая неаполитанская торговля зерном, столь важная для их финансового благополучия в прошлые десятилетия, превратилась из блага в обузу. К 1330-м годам три суперкомпании, разделявшие монополию на торговлю зерном, — семьи Барди, Перуцци и Аччаюоли — создали огромную и узкоспециализированную организацию, призванную управлять всеми аспектами рынка, от сбора урожая до помола муки на мельницах. Их старшие партнеры вели переговоры с чиновниками из правительства Роберта о заключении контрактов на ежегодную закупку всего зерна королевства, "и они не стеснялись обращаться к королю с жалобами, когда у них возникали трудности с ними [неаполитанскими чиновниками]"[61]. Они закупали зерно, привозили в порты и отправляли на арендованных в Венеции и Генуе судах клиентам по всему Средиземноморью и Адриатике. Чтобы доставить зерно покупателям находящимся вдали от побережья, таким как жители Болоньи, они осуществляли перевозки на баржах по реке По, а до Флоренции, добирались по суше на телегах. Их положение и влияние в Неаполитанском королевстве было беспрецедентным. Помимо торговли зерном, суперкомпании образовали синдикат, который "собирал налоги, перевозил наличность, выплачивал жалованье чиновникам и войскам, а также управлял военными складами"[62].

Однако, несмотря на эти усердные попытки подмять под себя рынок сбыта, бизнес суперкомпаний был подвержен множеству рисков, главным из которых было неблагоприятное изменение погодных условий. Зерно, как основной компонент питания средиземноморского населения было жизненно необходимым, и, следовательно, политически важным товаром. Чрезмерное обилие или отсутствие дождей могло привести к нехватке продовольствия и даже к голоду, что, в свою очередь, требовало государственного регулирования цен. Особенно это касалось родного города суперкомпаний — Флоренции, которая в значительной степени зависела от импорта неаполитанского зерна, чтобы прокормить своих граждан. Опасаясь народных волнений, если стоимость хлеба вырастет слишком высоко, правящий Совет Флоренции часто вводил ценовые ограничения на продажу зерна суперкомпаниями, что, в начале 1330-х годов, привело их к ряду убытков. Кроме того, с 1333 года король Роберт, нуждавшийся в деньгах для финансирования своих войн с Сицилией, начал вводить налог на экспорт  пшеницы, что еще больше снизило прибыль суперкомпаний. Долги не выплачивались, капитализация оказалась под угрозой, а инвесторы теряли доверие и требовали возврата своих вкладов.

В отчаянии суперкомпании стали искать новые источники дохода и остановились на английской торговле шерстью как на единственном достаточно емком рынке, способном вернуть им былое процветание. Английская шерсть считалась самой лучшей в Европе. Доступ к этому рынку означал, что флорентийские производители могли изготавливать высококачественную шерстяную ткань класса люкс для продажи в Неаполе в достаточном количестве, чтобы компенсировать потери суперкомпаний на экспорте зерна. Семьи Барди и Перуцци ухватились за эту возможность как за выход из затруднительного положения и в 1336 году предоставили Эдуарду III первые крупные займы, обеспечиваемые лицензиями на импорт шерсти. К 1341 году они уже активно кредитовали английского короля, который использовал флорентийские деньги для финансирования своих быстро растущих и чрезвычайно дорогих военных и дипломатических кампаний. Папа выразил недовольство тем, что суперкомпании оказывают столь ценную помощь англичанам, но к этому времени семьи Барди и Перуцци уже не могли выйти из бизнеса, даже если бы захотели, так как Эдуард задолжал им слишком много денег.

Еще одним поводом для беспокойства, особенно в Италии и Авиньоне, был преклонный возраст короля Неаполя. Роберт Мудрый заметно слабел. Наследование неаполитанского трона, которое было так тщательно организовано, после его кончины могло подвернуться испытанию, и отнюдь не было уверенности в том, что оно устоит. Если в средневековой политике и существовало одно неизменное правило, то оно заключалось в том, что смерть государя неизбежно влекла за собой неопределенность, а в неопределенности заключались возможности. Ничто так не подтверждает истинность этой максимы или общее ухудшение ситуации, как поспешное возвращение Екатерины Валуа и ее семьи в Неаполь из Ахайи в августе 1341 года.

Экспедиция константинопольской императрицы в Грецию была достаточно успешной. Незадолго до отъезда, тремя годами ранее, Екатерине улыбнулась удача: члены оппозиционной византийскому императору партии в соседнем Эпире подняли мятеж. С этой целью они похитили десятилетнего сына своего бывшего правителя из-под опеки матери, намереваясь использовать его в качестве знамени восстания. Екатерина, понимая, что эту ситуацию можно использовать в своих интересах, переправила ребенка через Адриатику ко двору в Неаполе, а затем перевезла его вместе с остальными членами семьи в Ахайю, когда отплыла туда осенью 1338 года. Благодаря ловкому сочетанию зловещего присутствия своего флота у берегов и подкупов осуществленных Никколо Аччаюоли, Екатерине удалось довольно быстро установить свое правление в Ахайе. Затем она обратила свое внимание на Эпир и к началу 1339 года успешно организовала там восстание против непопулярного губернатора, поставив вместо него свою марионетку, в качестве правителя. Однако ее успехи не долго не продлились — ребенок сдался византийскому императору, который прибыл с армией в следующем году, — но эта хитрая схема продемонстрировала склонность Екатерины к интригам и ее готовности использовать неортодоксальные методы, когда это было необходимо.