Сугробы там были сильно утоптаны и обильно политы кровью — так, что здорово подтаяли. Кровь уже смерзлась в багровую корку, и на ней выделялись сизые ошметки. Брюхо бурого гиганта — вспорото от грудины до паха, внутренности оттуда выкручены, ребра разворочены, гортань словно перерублена тупым колуном. Еще — я нервно и неуместно хихикнул, вспомнив детский стишок, — медведю оторвали все лапы. Рядом обнаружились обглоданные останки одной из них — задней, если судить по ступне. Причем части тела выдирали у еще живого шатуна — кровь из порванных артерий хлестала далеко в стороны, сейчас было хорошо видно, где застыли ее струйки. Медведь умер очень быстро и очень страшно.

Я не смог даже представить, что за зверюга устроила такую жуть. Волки, например, едят куда опрятнее, и уж точно они бы не стали отрывать добыче лапы. Да и вообще, какой хищник в здравом уме нападет на взрослого медведя?.. Разве что совсем уж от лютой голодухи. Но ясно одно: кто бы это ни сделал — мне с ним не справиться, будь у меня с собой даже автомат вместо стремной заточки. Да уж…

И что это за колеи такие, а? Честное слово, выглядит так, будто бешеные собаки на тачанке подъехали. А с чего меня вдруг на бездарные шутки потянуло? Слишком сильный стресс, надо полагать. Разум отказывается верить, что рядом бродит зверь, способный живьем порвать медведя. Ну или стая зверей — абсолютно без разницы.

Вот стою я так, вроде бы бесстрастно думаю о причудах сознания, а самого внутри пробирает первобытный непостижимый ужас. Мне, конечно, приходилось всякие там внутренности наблюдать, но от вида этой растерзанной туши невольно подрагивало что-то в животе. И кровища эта кругом… Представил, как на меня налетает неведомая зверюга и разрывает на куски прежде, чем я успеваю что-нибудь понять, как приходит смерть во вспышке чудовищной боли, — и бегом рванул подальше. В ту сторону, откуда чуть раньше пришел. Там никаких следов от хищных тачанок, слава богу, не находил.

Проплутав по лесу еще с полтора часа, я наконец немного успокоился. Встречи с голодной жутью не случилось, а вот морозная ночь надвигалась неизбежно: по сугробам пролегли длиннющие синие тени, и небо окрасилось рыжим. Кстати, теперь очевидно, где запад. Вот только что мне это даст, если я понятия не имею, каким маршрутом меня вывезли?

А все-таки — кто сожрал шатуна? Может, какой-нибудь там амурский тигр? Неужто меня занесло на Дальний Восток?

Пальцы помаленьку начинали терять чувствительность — необычно и очень хорошо, что это произошло так поздно. Я спустился в небольшой овражек, влез в засохшие заросли высоченной крапивы, примостился на корточки и стянул рукавицу с левой кисти. После чего пару минут тупо разглядывал собственную конечность, позабыв о холоде.

Рука была очень странной. И списать ее странности на обморожение никак не получалось. Да, отмороженная кожа бледнеет, потом чернеет и трескается. Да, пальцы у меня приобрели отчетливый синюшный оттенок… Но я никогда не слышал, чтобы при этом суставы и участки фаланг покрывались серой рыхлой коростой, похожей на лишайник. И главное — чтобы ногти от мороза вырастали сантиметра эдак на три, заострялись, расслаивались, обламывались, твердели и зеленели.

Судорожно закатав рукав до локтя, я выяснил, что изменились не только пальцы — все предплечье оказалось синеватым, с наружной стороны подернутым светлыми чешуйками, напомнившими каменную корку. И по всей длине — ни единого волоска, как будто выбрили. Похоже, что меня мазали какими-то химикатами, и ожоги вот так запеклись. Здорово, что они совершенно не болят, но до чего же страшно видеть такое на своих руках… Ткани же вглубь сильно повреждены. Дальше — некроз, заражение… Ох, как классно было, когда я думал, что моя главная проблема — всего лишь холод и неизвестность. Зато теперь понятно, почему не мерзну: кожа сожжена настолько, что теперь ее можно резать ножом, и я даже не замечу. Рецепторов-то не осталось.

Стоп, а откуда тогда осязание? И почему удалось заметить, что пальцы стали чуть хуже ощущать? Да и сейчас, когда посидел без рукавицы, чувствую в их кончиках ледяное покалывание. Совсем легкое, словно поздней осенью прогуляться вышел. А не зимним вечером, когда трещат деревья и сухо скрипит под ногами снег.

Долго рассматривать свое искалеченное тело и переживать мне опять не дали. Лопатку пронзила резкая боль, в сугроб за спиной что-то упало, а рядом неожиданно заголосили:

— Вот он, вот он, тролль! Ты гляди, какая тварь живучая! Ты ж ему башку раскроил, а он вот — все по лесу шляется!

Вскочив на ноги, я убедился, что больше не один. Правда, радостнее не стало. Слева, метрах в тридцати, невесть откуда возникли трое мужиков. На вид тоже бомжи бомжами — вряд ли уж спасатели или армейцы. Заросшие, длинноволосые, в каких-то бесформенных грязных тулупах. И один из них раскручивал в руке полоску ткани, из которой в меня пулей вылетел камень. Я еле успел пригнуться, а в бок уже ударил другой булыжник. Больно как!

— Э, мужики, вы чего⁈ — прохрипел я, падая в снег. — Нету у меня золота! И мобильника тоже!

Я сказал «золота»⁈ Почему «золота»? Какого еще «золота», если я про деньги говорил?

— Нету золота! — повторил я, поражаясь, что не могу произнести «денег».

— Ишь какой! — расхохотался один из оборванцев, бодро спускаясь в овраг и вытаскивая из-за пояса длинную арматурину. — Откупиться хочет! Тролль поганый!

Он сказал еще что-то, только я уже ни слова не разобрал. Да и стремления переспрашивать не было — арматурину бродяга достал очень уж красноречиво. Удирая через сугробы, петляя между елками, я боялся оглянуться и увидеть погоню прямо за спиной — пыхтели и улюлюкали совсем рядом. Ладно хоть, камнями на бегу они прицельно кидаться не могли. Что я им сделал-то? И что бомжи забыли посреди леса? Откуда они взялись, такие злобные? Я очень ясно понял: не грабить хотят, сами понимают, что взять с меня нечего. Будут долго бить. Убьют же, просто убьют, беспредельщики, и никто тут не найдет…

Убежать не сумею — выловят. Нужно их как-то задержать. Желание жить накрыло с такой силой, что я умудрился прямо на ходу вытянуть из голенища заточку и спрятаться за толстым стволом. На секунду ужаснулся, что сейчас буду резать живого человека, но эта мысль сразу пропала. Подумалось совсем другое: надо тыкать лезвием под ребра справа, чтобы печень зацепить. Нет, пробить тулуп мне сил не хватит… Буду руки кромсать. Шею — не смогу, хоть и вижу, что они сами меня не пожалеют.

Сопение и хруст снега приблизились вплотную, я выпрыгнул из-за дерева, попытался полоснуть бомжа по кисти, сжимавшей суковатую палку. Но он, конечно же, оказался хитрее и быстрее: отскочил, да еще и успел меня огреть дубиной. В глазах сверкнуло, скулы свело, в голове загудело… Псих торжествующе заорал, а я опрометью кинулся в другую сторону, стараясь, чтобы все трое остались сбоку. Потом снег под ногами вдруг подался вниз, и я, нелепо замахав руками, ухнул в какой-то провал. На лету успел еще подумать: лишь бы не берлога, лишь бы не берлога!

Судя по всему, мне впервые за день повезло, потому что приземлился я довольно мягко, ничего не сломав. Спину прострелило болью, воздух выбило из легких, но, полежав немного, я смог прийти в себя. Внизу оказалась не берлога и не занесенная речка, а просто какая-то пещера. Хотя падать пришлось вполне серьезно: тусклый свет уходящего солнца виднелся, будто со дна колодца. Как-то в детстве я лазил в заброшенный коллектор — небо оттуда так же выглядело.

Сверху послышались голоса. Я рывком откатился в сторону, к стене, и неподвижно замер.

— Он сюда упал! В дыру! — озвучил очевидное один из мужиков. Голос звучал глухо, как из бочки.

— Полезли, добьем? — предложил другой.

— Дурень, что ли? Вот сам туда и прыгай. Ноги переломаешь…

— Тут веревку надо бы…

А потом кто-то из бомжей охнул и невнятно забормотал — быстро и сбивчиво, словно нервничая. Сверху раздалась еще пара восклицаний, посыпались комья снега, кто-то осторожно заглянул в дыру, перекрыв свет, и затем все стихло. Прямо не верится — струсили, не полезли! Или за веревкой пошли… Короче, надо отсюда выбираться, и поживее.