Фирер вспоминает еще один случай на творческом вечере Майи Михайловны:
– Военный вышел подарить ей цветы и пытался ее с какими-то цветами сравнить: «Нет, Майя Михайловна, вы даже не гладиолус». Не знает, что ей сказать, и говорит: «Вы прелесть!» Потом Аркадий Райкин выходит, и он ничего сказать не может, почему-то в шею целует. И, конечно, она была разной.
Конечно. Куда менее талантливые женщины и двух дней подряд не бывают одинаковыми, и с разными людьми – разные. И настроение у нас переменчивое, и натура: бываем нежными, бываем бурными, взрываемся, становимся печальнее тишины, смеемся до колик в животе, плачем до судорог. Женщины эмоциональны, чувствительны и чувственны. В нас много всего намешано, и в Майе Плисецкой – «на сто процентов женщине», по словам ее мужа, – все это вечно женское было. «Не люблю слабости, – говорила Плисецкая. – Не люблю, когда меня жалеют. – И тут же: – Женщине нужно здорово отличаться от мужчин! Чтоб не было ничего мужского».
Журналистка, сделавшая немало интервью с Плисецкой, но попросившая не ссылаться на нее, рассказала, как много лет назад приносила на вычитку Майе Михайловне и Родиону Константиновичу черновик статьи после премьеры балета Мориса Бежара «Курозука». Как же сложно было описать этот балет и впечатление, которое он производил! – она играла в тексте словами и смыслами, написала, что в каждом человеке есть и светлое, и темное, и мужское, и женское… Щедрин спросил: она что, действительно думает, что в Майе есть что-то мужское? И сказал ей те же слова, которые и мне годы спустя повторит: Майя – на сто процентов женщина. На сто!
«Я обыкновенная, нормальная женщина, – говорила Плисецкая. – И не хочу брать на себя мужских функций. Женщина должна остаться женщиной. Не занимать постов, не ходить в костюмах и распоряжаться… Не все женщина может, что мужчина. Я не верю, что на скрипке женщина сыграет лучше, чем мужчина. Или женщина дирижер… Но я ведь вам сейчас говорю только мою точку зрения. С ней абсолютно можно не считаться». В наше время почти победившего феминизма это мнение вряд ли стало бы популярным. Но я почему-то уверена, что Плисецкая и сейчас бы его высказала без оглядки на современные тенденции: она всегда позволяла себе эту роскошь – оставаться собой. Всегда подчеркивала: в их семье лидер – Щедрин: «Потому что больше я его слушаю». А если что-то не складывается или она нуждается в утешении, он приходит на помощь: «Утешает меня только Щедрин. Он всегда знает, что сказать и как поступить. Щедрин убежден, что я лучше всех. А такого человека, как он, вообще на свете больше нет».
Валерий Лагунов рассказывал, как в одной восточной стране на банкете, который давали после спектакля, к Плисецкой подошел человек и сказал, что президент страны просит Майю Михайловну подойти к его столику. Не сдвинулась с места: «Передайте ему, что я пока еще женщина». И президент подошел к ней сам, говорит Лагунов. А как можно было не подойти? Своей женственностью – не показной, а глубокой, врожденной, внутренней – Плисецкая могла обезоружить кого угодно. И до экстаза – да, во всех смыслах – тоже могла довести любого: такой была ее природа, такой у нее был удивительный дар. Вечная женщина. Извечная женственность.
Не считая Родиона Щедрина, который всегда был для нее в некоторой степени волшебником, только однажды Плисецкая столкнулась с мужской – творческой, творящей – магией, почти равной ей по силе. Это был Морис Бежар: «У Бежара была очень неординарная внешность. В нем было что-то от Мефистофеля, – вспоминала Майя. – Во-первых, очень светлые, почти белые глаза, а там тоненькие черные зрачки. И они пронзали. Единственная, может быть, кто выдержал его взгляд, это была я. А потому, что мне было любопытно – вот что это такое». Что происходит, когда две магии – мужская и женская, хореографа и балерины, два огня, два несомненных таланта – встречаются? Именно: рождается шедевр. Или, как в этом случае, шедевры. Но сначала было «Болеро».
Бежар признавался, что мечтал когда-нибудь поработать с ней. «Оказалось, эта мечта взаимная. Однажды перед днем рождения – это было еще в советские времена – Майю спросили, что бы она хотела получить в подарок. Она ответила: хочу поехать к Бежару и танцевать “Болеро”. А если Майя чего-то хочет, она этого добивается. И она приехала ко мне и танцевала у меня “Болеро”. “Болеро” очень трудно выучить, пожалуй, как никакой другой балет в мире. Во-первых, мы имеем одну и ту же музыкальную тему. Во-вторых, похожие движения – они повторяются постоянно. Майя очень хотела танцевать этот балет, но в первые дни нашей работы была буквально в панике: боялась, что никогда не сможет его выучить. Моя ассистентка Люба решила ей помочь и принесла специальные пастилки для памяти. И вот как-то я прихожу в наш буфет и вижу: сидит Майя, на столе перед ней лежат эти пастилки, и она отправляет их в рот, всякий раз приговаривая: “Майя – идиотка! Майя – идиотка!” Я засмеялся и сказал: “Maya, tablette, tablette – Socrat!”».
Известный журналист и писатель Феликс Медведев описывал впечатления от «Болеро», как его танцевала Майя: «Лично я ничего более эротичного в своей жизни не видел. В те закрыто-сусловские времена такая откровенность казалась почти фантастикой, вызовом. <…> В стране победившего социализма, где “секса не было”, Плисецкая “откровенно” демонстрировала красоту человеческого тела и его “основной инстинкт”».
Плисецкая и впрямь необыкновенно сексуальна, редкий мужчина сможет устоять. Хореограф Алексей Ратманский, поставивший свою версию балета «Анна Каренина» на музыку Родиона Щедрина и срежиссировавший один из лучших юбилейных вечеров Майи Михайловны на сцене Большого театра, правильно подметил: «Рассказывая историю “Кармен”, она обычно говорит, что Фурцева рекомендовала ей прикрыть ляжки. В “Спартаке”, поставленном всего лишь через год, были точно такие же “ляжки”. Но этот балет был воспринят как абсолютно идеологически правильный. Дело было вовсе не в костюмах. Ее костюм создавал такой эффект, потому что она была гиперсексуальна на сцене. На этом строилась ее интерпретация роли. И это – в других ролях тоже – привлекало к ней тысячи людей».
Но гиперсексуальность Плисецкой смущала не только Фурцеву. Однажды полковник из Саранска прислал в журнал «Огонек» такое письмо: «Друзья по партии! Мы живем в трудное для страны время… молодежь портится… и в эти тяжелые для страны годины вы послабляете и теряете партийную бдительность и вручаете в руки сексуального маньяка мощный рупор политического воспитания трудящихся, который в своих преступных целях раздевает народных артистов догола, а также депутатку Верховного Совета Майю Плисецкую. Преступный элемент заставил ее в экстазе кататься по полу со своей сексуальной неудовлетворенностью».
Да-да, мы помним эти письма, которыми заваливали Гостелерадио после премьеры фильма «Фантазия». Но бдительные товарищи не ограничивались Гостелерадио, они били во все колокола: Плисецкая и ее танцы соблазняют наш «добрый скромный народ».
Когда я спросила Валентина Елизарьева, видел ли он, как Плисецкая танцевала «Болеро», он ответил коротко: «Очень чувственно». Разве могла стопроцентная женщина, искрившая в «Кармен-сюите», танцевать иначе? «Во времена “Кармен” с эротизмом этого балета даже Фурцева ничего не могла поделать, – говорила Майя Михайловна. – Потому что эротику нельзя сделать, изобразить специально. Это ощущение рождается изнутри танцующих. Я как зритель не могу воспринимать намеренную эротику на сцене. Это кривлянье. Если артист не испытывает то, что изображает, я понимаю, что он делает вид, будто чувствует. Если у него нет настоящей, а не показной, эротики, для меня такой артист не существует нигде – ни в кино, ни в балете. Люди, знаете, иногда тычут пальцем: “Вот-вот, это – эротика”. Ничего подобного, просто со сцены идут вполне определенные флюиды от конкретного человека. Или не идут. Когда же начинают “делать” эротику, получается похабно».
То, что делала она, «похабным» никогда не было. Сергей Радченко, вспоминая Майю в «Болеро», говорит:
