Мстислав Ростропович – великий музыкант и друг семьи – писал: «Как все люди мужского пола, я был в Плисецкую влюблен. Неповторимая. У нее неординарно все – взгляд, лицо, тело. Божественное это тело не сравнить даже с виолончелью, и со скрипкой, и ни с каким другим музыкальным инструментом. У него необъяснимая способность выражать тончайшие эмоции души. Способность врожденная. Чтобы ею обладать, надо было гениальной родиться. Приходя на ее спектакли, хоть и не будучи ей представлен, я уже был с ней знаком, потому что понимал, что она собой представляет, потому что уже был влюблен. Тот шок, который я испытал, увидев ее на сцене и в нее влюбившись, и был нашим первым знакомством. Ну и она, конечно, тоже знала к тому времени, что я способный парень. Удивительно: она состоит из того же, что и мы. В ней тот же самый коктейль, в котором смешались и любовь, и неприятие, и месть, наверное, и злость. Но все дело в уникальном сочетании этих качеств, их дозировке, их пропорциях».

Валерий Лагунов вспоминает, как увидел Майю впервые. Случилось это в квартире Суламифи Мессерер. Хотя, конечно, правильнее сказать – в двух ее комнатах, квартира-то была коммунальная. В то время Суламифь преподавала в хореографическом училище у девочек, но и мальчиков, если видела в них талант (а в Лагунове видела), брала, что называется, под крыло – приводила к себе в класс, домой. И не только учила, но и… подкармливала. Кстати, традицию подкармливать Лагунова Майя Михайловна потом продолжила. Нередко в зарубежных поездках брала его на приемы, на которые ее, несомненную звезду, приглашали, а Лагунова нет. Говорила: «Тебе надо хорошо поесть». Но это я сильно вперед забежала. А вот когда юный Валера еще только учился в хореографическом училище, в один из приходов к Суламифи Михайловне Лагунов увидел Майю:

– Она вошла, я обалдел. Такое библейское… Юдифь такая… Громадные глаза, рыжие волосы, рост замечательный, размах такой. Она пришла и тут же ушла, но с того момента я безумно ее любил всю жизнь. Она это знала, – когда Валерий говорит это, у него меняется голос, становится тише, вкрадчивее, плавнее. – Она женщина была от природы. Обаяние колоссальное. Обаяние, женственность и контакт: любила людей, чувствовала собеседника всегда. Это уникально. Я ее обожал, это чудо какое-то для меня. Она и по искусству очень красивая. В «Айседоре» какая она, боже мой! Греция ожившая. Все эти ее положения… с шеей… с формой головы. Потрясающая женщина. Уникальная!

Когда я сказала Наталии Касаткиной о том, что все (ну, или почти все) мужчины, с которыми я разговаривала, были влюблены в Плисецкую, она не удивилась:

– Вы знаете, они еще ей поклонялись, – говорит уверенно. – По-настоящему, сто процентов.

Майя и сама об этом – любви, преданности, поклонении – знала: «Есть люди, которые мне очень преданы. Совсем, без остатка. Это нужно ценить, понимать и какие-то недостатки прощать. Абсолютная преданность ко мне есть и со стороны мужчин, и со стороны женщин».

При этом красавицей себя не считала: «Я не держу себя за красавицу. И когда мне говорят, какая я красавица, не верю. Вы знаете, может быть, я не уродина. Но думаю, что и не красавица». Да еще рыжая: «Рыжие, конечно, не приветствовались никогда, – говорила Плисецкая. – И я даже знаю деревенских, которые косынкой до бровей закрывали голову, чтобы не было видно рыжих волос. Но, с другой стороны, я знаю огромное количество людей, которые красятся в рыжий цвет хной. Получаются даже красные. В раннем детстве дразнили – “рыжая-рыжая”, – но я как-то не особенно расстраивалась. А в балетной школе уже никто не дразнил». А потом она вышла замуж за Родиона Щедрина – не такого победно рыжего, как она, но явно той же масти. Красота, как все мы знаем, в глазах смотрящего.

– Знаете, мне очень нравилось, когда у нее глаза вдруг начинали загораться, и улыбка у нее неповторимая, – рассказывает Людмила Семеняка. – Она гениальная женщина, конечно. Она эту гениальность носила во всем. Она не ходила просто по земле. А вот как Шекспир писал: ступает по земле. Он писал: «Не знаю я, как шествуют богини». А мы знали как. Потому что была Уланова, про нее писали: «она – обыкновенная богиня». По-моему, Алексей Толстой так сказал. А в Майе Михайловне какая-то исключительность. Я больше таких не встречала. Знаете, очень много красивых женщин. Пройдет – ой, красота какая! А про эту не скажешь «красота какая», на эту будешь смотреть и долго-долго понимать, как же природа такое создает. В этой эпохе она самая яркая, самое лучистое звено. Майя Михайловна в людях пробуждала внутреннее состояние, ощущение пространства, в котором ты творишь. А с нее же пример берешь, и это не просто пример: спектакль в печенку залезает, потому что такая красота никого не оставит равнодушным. Такой больше нет. Майя просто на лопатки всех. Природа такая. Красота вообще магически на людей действует. Это дар.

У Плисецкой, говорили все мои собеседники, было удивительное умение влюблять в себя тех, кто видел ее на сцене. Влюблялись в танец, талант, энергию, которая выплескивалась в зал, удивительное сценическое обаяние, в харизму (хотя во времена, когда Плисецкая царила на сцене, об этом еще не говорили).

Михаил Лавровский – один из тех немногих (в их числе еще Валентин Елизарьев и Сергей Радченко – это из тех, с кем я разговаривала), кому женских чар Плисецкой удалось избежать.

– У нее был талант, действительно. На сцене она потрясающая просто. Самое главное – полностью, такого вообще не бывает – талант, сочетающийся с абсолютно идеальными внешними данными. Я был на каком-то вечере, она не танцевала, просто вышла на сцену в платье. Раскрыла руки, повернулась – гениально просто, – говорит он.

А Сергей Радченко говорит, что, конечно, был влюблен в Плисецкую, но только как в партнершу:

– Что бы она ни делала, всем это нравилось. Не было такого, чтобы «что-то не то она сделала» – не в музыку, или еще что. Майя, – Сергей повышает голос, и я понимаю, что сейчас он скажет что-то важное, – никогда не ругала партнеров. Вот мы были в поездке, и Фадеечев Коля ее завалил. Она начала хохотать, не может сдержать смех. Я сам это слышал…

– Он ее с ноги снял, а она такая: «Вали, вали», – смеется Елена Радченко.

– И хохочет, – заканчивает Сергей.

– Прямо на сцене?

– Прямо на сцене. Это было в Финляндии, и я стоял за кулисами. Мы просто поражались. И получилось настолько все естественно. Единственное неестественное было – нельзя было в этот момент улыбаться: в «Лебедином» совсем по-другому все.

Александр Фирер говорит, что иногда красота и гений Плисецкой действовали на людей удивительным образом, и вспоминает, как директор французского культурного центра практически утратил дар речи, стоило Майе Михайловне посмотреть на него своими «большими, огромными глазами».

– Она знала, что так действует на людей?

– Она видела, конечно, но не делала это специально. Иногда ее это даже немного раздражало, потому что ей хотелось, чтобы с ней беседовали, а человек молчал. Или вот подходит к ней журналист, и просто «э… э… э…». И Майя Михайловна ему говорит: «Вы можете что-нибудь, кроме “э”?». Когда Владимир Владимирович Путин вручал ей орден на сцене Большого театра, Майя Михайловна появилась в костюме Кардена, и Путин не знал, как прикрепить этот орден – и такое платье, и такая Майя Михайловна. И она мне рассказывала: «Я ему говорю: “Колите!”».

Или вот известная история с бриллиантовыми серьгами – когда Плисецкая была так впечатлена танцем Сильви Гиллем, что пошла к ней за кулисы, недолго думая вытащила из ушей серьги (поговаривают, подаренные когда-то Лилей Брик) и протянула Сильви. Гиллем, кстати, называют последней «примой-балериной ассолюта» (это почетное звание получают самые яркие балерины) – своим опытным глазом Плисецкая (которая тоже была «ассолюта», как и Уланова) сразу разглядела незаурядный талант. Но все же немного удивилась, что Сильви приняла подарок как должное. Годы спустя Александр Фирер спросил Гиллем об этом. Она ответила: «Я настолько растерялась, что не могла вымолвить ни единого слова». Плисецкая магически воздействовала на всех – на женщин и балерин в том числе.