«Прекрасная музыка Чайковского, но разве Чайковский писал музыку для таких сцен?» (анонимное, Борисоглебск).

«Танец – “язык тела”, по выражению самой же Плисецкой, – доведен в фильме до такого хореографического цинизма и сексуальности, что и Тургенев, и Чайковский, будь они живы, содрогнулись бы, увидев это на русской сцене. Фиглярствующая “дама высшего света” Полозова в исполнении Плисецкой совершенно разрушает то исповедально-поэтическое, что всегда пронизывало эту автобиографическую повесть, и низводит с пьедестала личность Тургенева. Удивляюсь мастеру сцены Смоктуновскому, как ему не стыдно было смотреть на хореографические манипуляции своего двойника?» (подпись неразборчива, Москва).

«Нашей молодежи преподнесены столь интимные положения, что не хотелось верить, что это советский экран» (Н. Я. Шелихова, медработник, педагог, Баку).

«Произведение впечатляющее, но новаторство этого фильма чрезмерно. Как известно, упадочная буржуазная культура взяла на вооружение секс и порнографию. А нашему доброму, скромному народу это ни к чему. Плисецкая хорошая балерина, но на этот раз чувство меры изменило ей» (В. Шорохов, Новотроицк Оренбургской обл.).

«“Фантазия” создана с мастерством и блеском, и тем более обидно, что кто-то из ее авторов совершенно потерял чувство меры. Последний акт из балета, несмотря на мастерство М. Плисецкой и великую музыку Чайковского, просто отталкивает. От него сильно отдает тенденциями западного искусства, воспевающего секс. Тургенев отнюдь не собирался воспевать и тем более смаковать “падение” Санина, как это позволили себе авторы “Фантазии”, доведя сцены любви в балетной части почти до натурализма» (Н. В. Гуревич, Москва).

«Зачем же в фильме в порядке “углубления” Тургенева подчеркивать эротическую сторону, хотя эта тенденция стала часто встречаться в новых постановках Большого театра. Трудно представить себе такие сцены в балетах Чайковского, проникнутых лиризмом и страстью в высоком, а не эротическом смысле» (М. А. Плетнев, инженер, Калинин).

«Взяли прелестную, лучшую, тонкую, с философским финалом повесть И. С. Тургенева и сделали черт знает что! Пусть Плисецкая танцует, но не надо под старость пытаться снискать лавры драматической актрисы! Оставьте вы в таких случаях классиков в покое!» (Т. Элисен, Москва).

«Единственным элементом, несколько не гармонирующим с нашей этикой, является еле заметный налет эротики, однако без него сцена не имела бы законченного вида» (подпись неразборчива, Павлоград).

Именно! Когда Майя Плисецкая давала интервью «Литературной газете» после выхода фильма в июне 1976 года, корреспондент Григорий Цитриняк привел одно из писем: «Кататься по полу и спине партнера в угаре недозволенной любовной страсти барыньки могла рядовая балерина, а не Вы, балерина с мировым именем». – «Почему? Я ведь исполняю и в драматических, и в балетных сценах роль именно этой “барыньки” – абсолютно порочной Полозовой, – парировала Плисецкая. – К новому жанру вообще надо привыкнуть. А пока, я убеждена, некоторых зрителей смутило соединение реализма драмы – кажется, “самого достоверного” искусства – с балетом, самым абстрактным, самым условным. Мы часто видим по телевидению – к счастью, часто – в выступлениях фигуристов позы, поддержки, положения, которые зритель воспринимает как условный, специфический язык, как движения, присущие и допустимые природой этого вида зрелища – “спортивного театра”. А когда в то же движение вкладывается конкретное сюжетное содержание, связанное с взаимоотношениями двух действующих лиц, оно незамедлительно приобретает совсем иной смысл. Зритель перестает воспринимать это как условность и начинает смотреть на то же самое другими глазами. Я не сомневаюсь, что, если бы по телевидению передали только балетные сцены, назвав их “Адажио”, “Серенада”, “Дуэт”, “Романс” или как-то иначе, они возражений бы не вызвали».

И все же, к счастью для создателей фильма и руководителя Гостелерадио Лапина (который «усидел»), были люди, новый фильм принявшие. Они и поняли его сразу, и новаторство тоже оценили.

«Увиденное превзошло все. Это событие можно смело назвать историческим в искусстве: родился новый жанр – соединение драмы и балета. Драма выражается в эмоциональном выражении балетного искусства. Это удивительно, неповторимо, новаторски!» (Г. М. Гераскина, инженер-экономист, Москва).

«Умно, красиво, талантливо! Фильм – открытие, вот уже действительно в искусстве нет тупика, оно безгранично. Сочетание драматургии и хореографии – Плисецкая и Смоктуновский – лучшее невозможно. Умный Эфрос! А какое театральное зрелище, ароматная атмосфера. Праздник для чувств» (Б. А. Овчинников, Ногинск).

«Я не боюсь сказать: не было еще такого апогея совершенства ни в кино, ни в драме, ни в балете. Поблагодарите исполнителей от всего 20-квартирного нашего дома» (Ф. Л. Болтаева, пос. Духовницкое, Саратовская обл.).

«Танец Плисецкой всегда выразителен, но в этом фильме она превзошла себя. Танец здесь идет как бы между строк, в подтексте, он и дополняет, обогащает, и подсвечивает сложившуюся ситуацию. Это ново, необычно. Но чрезвычайно интересно. Полозова – женщина-хищница, черная птица. Ей вполне удалось приемами сказать и выразить это. Сколько огненного темперамента, драматизма и чувства вложила М. Плисецкая в свой танец! (Г. Г. Напрохина, Москва).

«Плисецкая просто поражает своим талантом и красотой в этой вещи. Прекрасны ее драматические жесты, но в танце… Просто чудо! Сколько выдумки в ее обольщениях, так совершенны и оправданы движения. Спасибо за доставленное наслаждение» (актриса Московского камерного театра, пенсионерка 79 лет, Г. К., Москва).

«Я пришел домой, очень устал после работы за станком, включил телевизор – “Фантазия”. Усталость как рукой сняло, захотелось жене цветы подарить. Было бы больше таких фильмов и глубокого размышления у экрана телевизора. Спасибо вам, товарищи большие художники. Ваша работа высокого качества» (Н. К. Назаров, рабочий, Москва).

«Плисецкая – порыв, Плисецкая – страсть, Плисецкая – новаторство, Плисецкая – буря чувств. И все – лишь мгновение, а сколько эмоций!» (Т. Давыдова, Тольятти).

С большим интересом фильм восприняли критики. И хотя Наталью Крымову нельзя считать совсем беспристрастной, она подметила главное, о чем и говорила Майе: «На самом деле именно юмор замечателен. Он в самой скрытости человеческих страстей: двое сидят и о чем-то разговаривают, как воспитанные дворяне, а на самом деле они хотят, хотят друг друга и больше ничего. Дальше вы (уже в танце!) показываете эти желания, их утоление, страсть и все, что с этими двумя людьми было, а они опять возвращаются в корсеты. Это все и грустно, и смешно. Люди возвращаются в условность, только что испытав нечто безусловное…» Это противоречие между внутренним и внешним, так ярко явленное в фильме, заметил известный балетовед Вадим Гаевский: «Она играет одно, а танцует другое. Играет обольщение слабохарактерного мечтателя-простака, а танцует мечту о герое. Играет холодный порок, а танцует порывы страсти. Играет супружескую измену, неверную жену, а танцует преданную подругу. Танцует в немыслимо смелом орнаментальном ключе: развевающиеся одежды, развевающиеся руки сплетают и расплетают роскошнейший пластический венок, венок пластических сонетов; это действительно фантазия красивейших рук, тончайшей, как у шахматного ферзя, талии, фантазия балеринской фигуры. А играет Плисецкая в замкнутой психологической манере». Когда я прочитала эти слова постановщику «роскошнейшего пластического венка», Валентин Елизарьев немного помолчал – вспоминая фильм, взвешивая сказанное, – и ответил: «Наблюдение Гаевского, по-моему, очень точное». Просто не все зрители смогли увидеть.

Единственное, что не понравилось в этом фильме Родиону Щедрину, была… прическа Майи Михайловны: «Эти советские парикмахерши ей сделали слишком большую голову. Где она с ее шеей, ушами, овалом? Знаете, любят наши нагородить. Вот если бы я там был, я бы их за руку, конечно, схватил». А сама Майя Михайловна была не очень довольна… Анатолием Эфросом. «Она любила его как режиссера, – объясняет Щедрин. – Мы видели несколько его постановок блистательных. Вообще ходили к нему в театр, видели много премьер. Когда Любимов уехал, и Эфрос поставил в театре на Таганке “Вишневый сад” – мне кажется, это шедевр, лучшая постановка “Вишневого сада”. Майя к нему очень хорошо относилась. И она от него ждала чего-то, знаете… Потом говорила его жене Наташе Крымовой: “Вот, Анатолий Васильевич совсем мало со мной работал, я хотела от него больше впитать”. Я думаю, что он просто испугался ее, понимаете». Наталья Крымова объясняла Плисецкой: «Вы не поняли, это означало полное доверие. Он мне говорил: это смешно, чтобы я с Плисецкой работал над ролью. Он относил вас к редкому ряду актеров, которые наделены абсолютным слухом – не только музыкальным, но музыкальным в первую очередь».