— Не знаю. Кажется всё вместе. Можно я один побуду?
— Нельзя. Вставай и иди в дом. Тебя уже ждут. Воспитательную беседу я уже провела, твои женщины возникать не будут.
— Спасибо. А…
— Зачем я это делаю? Ну не знаю, Игорёк, не знаю. Нравитесь вы мне. Завидую я вам. Смотрю на вас и аж зубами заскрипеть хочется. А я одна, всегда была одной и одной останусь.
— Почему?
— Потому, — глубоко затягиваясь усмехается Маша. — Мне пятый десяток, я объездила всю страну, зарубежье, Африку. Никого. Не происходит запечатление и всё.
— А если просто, по человечески? По любви?
— Бесплодная я, — опускает голову Грибочкина. — Совсем… А это означает, что в этом мире никому я не нужна. И нет, ни врачи, ни магия, ни технология не помогут, всё перепробовала. Вот и остаётся… Прости, тебе не понять. В дом иди.
Тут вообще нормальные люди есть? Те кто не видел ужасов войны, не страдает от какой загадочной хренотени или…
— Маш?
— Что? — поворачивается ко мне Маша.
Внимательно смотрит на меня и тут… Глядя на неё понимаю что появляется проклятая боль в голове. Другая, более острая.
Когда всё это закончится? Сколько их таких? Когда…
— Маш, мне больно.
— Мне тоже, — выдыхает Грибочкина.
— Нет, ты не понимаешь. Маш, мне…
— А мне! Все вокруг запечатлёнными ходят! А я? Чем я хуже? Я тоже любить хочу. Я семью хочу.
— Маш… — чувствуя что сейчас свалюсь киваю. — Маш, я…
— Ох, не надо. У тебя есть всё. Всё о чём другие могут мечтать. А ты ведёшь себя как идиот. Вы все запечатлились! Вам повезло, любите друг-друга и не выделывайтесь. А ты… Да ну тебя.
Грибочкина вскакивает и уходит в дом. Сползаю с крыльца, стягиваю футболку, сворачиваю и зажимаю зубами. Боль такая что в глазах темнеет и вышибает всю любовь к женщинам.
— А-а-а-а-а! — не выдерживая кричу в футболку.
Тело ведёт себя странно, меня изгибает. Ноги и руки сводит от судорог. Челюсть клинит. Не то мыча, не то крича корчусь на траве и почему-то не хочу чтобы меня в таком состоянии кто-то видел.
Сколько это продолжается сказать не могу. Отступает всё это так же резко, как и начинается, но не проходит полностью. Боль остаётся и пульсирует в голове…
— Как же вы все меня задолбали, — поднимаясь и садясь на крыльцо выдыхаю. — Как же вы все…
Что со мной? Что со мной происходит? Я чувствую запечатление? Да… Сначала запах… Приятный аромат. Вроде как… Мороженое с карамелью. Похоже. Потом боль. Теперь невыносимая, сводящая с ума, заставляющая кричать. А потом мне говорят что запечатление произошло.
— Ах ты блядь… Уникум, мать твою. И чо делать?
А хрен его знает.
Два часа спустя. Лазаревск. ЛТМ. Светик.
Стою перед огромным экраном, смотрю на злые лица на нём изображающиеся. Злые абсолютно все.
Да что там злые, они порвать готовы. И хорошо что я не в Кремле, а то и правда порвали бы. Ладно…
— Здравствуйте, — глядя на экран весело улыбаюсь и перечисляю собеседников. — Иосиф Виссарионович Лаврентий Палыч, Лариса Сергеевна, Максим Иваныч, Вольф и вы Тёмные Силы. Позвольте узнать чем я вызвала вашу злость?
— Да ты просто тварь! — кричит Лариска.
— Не в моих правилах так говорить, — кривится Берия. — Но вынужден согласиться. Так издеваться над живым человеком!
— Лариса Сергеевна, Лаврентий, — набивая трубку ворчит Сталин. — Держите себя в руках. Светлана Михайловна, получив информацию мы пришли к выводу что вы перегибаете. Как вы это объясните?
— Перегибает, это мягко сказано, — ворчит злой Быстрицкий.
— Кхем…
— Сука, — шелестит стоящая за спиной Сталина бледная тень.
Вторая Тень, стоящая рядом со Сталиным улыбается и кивает.
— Давайте без оскорблений, — заложив руки за спину киваю. — Мои действия вызваны обстоятельствами. Безвыходными, подчёркиваю это слово. Так надо.
— Надо что? Спокойно стоять и смотреть как ребёнок мучается и медленно сходит с ума? — срывается Берия. — Вот это, Светлана Михайловна, уже не по-человечески.
— Ничего себе ребёнок, хрен двадцать два сантиметра.
— Светлана Михайловна, — грозит мне пальцем Сталин. — Это безусловно важная информация но давайте всё же перейдём к делу.
— Извините. Так значит к делу. Хорошо, я готова. Слушайте. Вы все и Тёмные Силы, сейчас не игроки. Ваше вмешательство крайне нежелательно, варианты будущего вы увидеть не можете. Это не ваша игра, вы можете лишь наблюдать. А вот я, в отличии от вас, сейчас работаю. Да, моё вмешательство так же нежелательно, но семнадцать лет назад, пока была возможность, я всё же вмешалась. Вам может показаться что мои методы жестоки. Тут я не спорю. Издеваться над человеком я не хочу. Мне противно от этого и жалко его. Но вы поймите, по-другому никак.
— Точно? — хмурится маршал Быстрицкий.
— Точнее некуда, Максим Иваныч. За шестнадцать лет, я рассмотрела одиннадцать миллионов семьсот пятьдесят семь тысяч вариантов. И только этот, который я сейчас использую приведёт нас к победе. Поймите, в этой начавшейся семнадцать лет назад партии мы всего лишь наблюдатели. Игроки не мы, а те кто там, в Лазаревске. И только от них зависит победим мы или падём. На кону не город, не страна, а вся жизнь на планете Земля. Ставки слишком высоки. Проиграть мы не имеем права. Никакого. Это будет означать конец. Поэтому я прошу вас, не вмешивайтесь и дайте мне спокойно работать. Иначе…
Сталин пыхтит трубкой, поворачивается и смотрит на свою Тень, которая выждав секунду уверенно кивает. Вторая, более бледная, подождав чуть дольше кивает не так уверенно. Сталин говорит что совещание закончилось и отключается. Берия извиняется и уходит. Быстрицкий молча кивает и отрубает связь.
— Я лечу в Лазаревск, — выдаёт Лариска. — Я должна быть там.
— Здесь тебе делать нечего. Пока нечего. Как у тебя тут появятся дела, я тебе сообщу. А сейчас ты, крысятина, сидишь на хвосте ровно. Иначе… Я конечно, люблю тебя, но если пустишь все мои труды коту под хвост, я тебя уничтожу. И я сейчас не шучу.
— Хорошо, — кивает Лариса. — Извини. Просто я очень переживаю. Как там Маша?
— У нашей Маруськи всё хорошо. А скоро будет ещё лучше. Я присматриваю за ней и помогаю. И это, Лариса, пожалуйста, не устраивай больше таких совещаний. Мне это мешает, а у меня работы выше крыши.
— Извини, Светик. Но я… Обещаю. Удачи тебе.
