— А что, говорю, — снесу посылочку, раз такой щедрый. Ты только мне коньячка плесни, чтобы ноги быстрей побежали. Он и плеснул, выпила, не морщась, залпом, словно воду. Удивился, ещё чуток плеснул и себе не пожалел. Смотрю, его хорошо развезло. Тут я ему сама плеснула и сделала вид, что себя не обделила. А я-то, сама знаешь, как к спиртному отношусь. Но посылка из головы не выходит, а меня уже развезло от выпитого коньячка. На душе кошки скребут, понимаю, что в посылке находится. Страшная ненависть к нему появилась. С неделю как подругиного сына похоронили, той, у которой я до родов жила, — я кивнула. — Ох и хорошая женщина, а Игорёк, её сынок, — горестно глядя на меня, продолжила, — я ведь крёстная мама его. Вот что надо было парню, чего не хватало? — резко приподняла плечи и так же резко опустила, перекосив лицо.

— Споткнулся, — добавляю, понимаючи.

— Но я тогда не споткнулась, плеснула Василию, так он просил его называть, в стаканчик коньячка, хорошо плеснула, взяла посылочку развернула её аккуратненько, незаметно, и также аккуратно чуть меньше чайной ложки сыпнула ему уже в очередной стаканчик коньячка, а остальное высыпала в его же унитаз. Прикинь, даже руки не тряслись, я это с огромным удовольствием проделала, словно отомстила за Игорька. Нет, я эту ночь не спала, просто не знала, что меня ожидает. Металась, придумывая всякие версии. С жизнью прощалась. А следующего дня мне мать звонит:

— Верка, помнишь, Василий у меня с полгода жил, ты тогда махонькая была, но помнить должна, он тебя ещё на горбушке катал, гармошку тебе маленькую купил губную. — Гармошку я сразу вспомнила, была у меня, а вот его смутно. — Так вот, — говорит она, — к нему бандиты вчера ворвались, а может, наркоманы какие, и удушили. Ничего в доме не тронули, а его удушили.

— Представляешь, Валюш, мне только и осталось перекреститься тогда.

Мы словно по команде враз перекрестились с Верой. Посмотрели друг на друга и непроизвольно засмеялись.

— Ой, Верунь, не к добру смеёмся.

— К добру, о таком можно и посмеяться. Сколько бы он молодёжи загубил, а так один ушёл, и, как говорится, концы в воду.

— А брюлик где?

Я окинула взглядом её жилистые, но сильные руки.

— В ломбард снесла, хорошо мне тогда за него заплатили. Прилично. Сказала, от мужа память, но жить не на что, даже слезу пустила, а сама в парике была, так, на всякий случай. Долго ещё себя накручивала, страх в ногу со мной шёл. Боялась, но всё обошлось.

— Кх, ты ещё и артистка у меня! — подытожила я.

— Зачастую в этой жизни приходилось быть артисткой, Валечка, иначе бы просто не выжила.

Я же кивала Веруньке в знак согласия, зная, какой путь она преодолела. Выстояла.

Мороз продержался ещё несколько дней и утихомирился. Одевшись потеплее, я сгребала с подругиной могилки снег, вспоминая её нелёгкую судьбу, её рассказы и наказы:

— Ты, Валечка, когда будешь писать про меня, пиши всё как есть, даже имя не скрывай. И не теряй веру в себя! Тоже хлебнула в этой жизни.

Я соглашалась. Но это было тогда, в пылу, в отчаянье мне наказывала про имя своё. Думаю, она на меня не в обиде, что его я ей всё-таки изменила, да и нравилось ей это имя. Много можно ещё написать про её нелёгкую судьбу, про её борьбу за выживание. Старалась верить в себя до последнего, в себя, в свои силы. Всё говорила: «И что меня Верой не назвали, может, судьба бы другая была?» А я назвала. Некоторые страшные фрагменты я просто не стала описывать, и так в жизни хватает боли и грязи. Пусть они уйдут со мной, когда-то и меня не будет, а книга останется.

За день до смерти я успела прочесть Верочке это стихотворение, было слёзно:

— Привет, Валюш, ты сегодня дома или пойдёшь куда? — донёсся из телефонной трубки голос Ирины. Её я всегда рада слышать и видеть.

— Привет, Ириш, конечно дома! — радостно отвечаю, а в душе какое-то волнение. Даже, наверное, если бы мне надо было куда-то идти, и зная, что придёт Ирина, я отменила бы свой поход. Редко бывает у меня. Очень. Ей всё некогда, и я прекрасно понимаю. Обидно, что её не все, конечно, могут понять. Нет, может, в душе и понимают, да только виду не подают. Тут я бы добавила, что здесь срабатывает людская зависть. Не каждый может справиться с такой напастью: кто-то с завистью так и живёт всю жизнь, а кто-то осознаёт, гонит долой. Но не буду я в это углубляться. Думаете, у меня её не было — была, ещё какая. Помню, учась в школе, завидовала тому, как одеваются мои сверстники, у них есть коньки, санки, вещи новые, даже яблоки есть, конфеты. А какие у них молодые родители! Мои старенькие, поздний я ребёнок. Стеснялась своих родителей, когда подрастала. Глупая была. Глупая… Много ещё чему завидовала.

У Ирины же давно нет родителей, и более сорока лет она самая замечательная мамочка, жена, настоящая подруга для многих нас. Вот с кого можно брать пример, и я этим пользуюсь. Особенно когда трудно, просто мысленно подумаю, а как бы поступила Ирина в этом случае, и ответ приходит сам. Она справилась бы, она сильная, стойкая. Значит, постараюсь и я. Не буду писать, с какими семейными трудностями, горем ей пришлось столкнуться. Но их сплоченная семья не сдалась, выстояла. Скольким людям они помогали… Что говорить, если брошенную собаку, раздавленную, скорее всего нечаянно, каким-то водителем, Ирина хватала с дороги, тащила домой и лечила, лечила… Везла в ветлечебницу, делала операцию за свой счёт. Конечно, много денег уходило, если учесть, что живёт Ирина совсем не богато, а когда пёс выздоравливал, если Ира не могла отыскать хозяина, то пса оставляла у себя.

— А живи, куца тебя бедолагу? Что на двух собак варить, что на трёх — не объест, — говорила Ирина и оставляла очередного приблудного у себя на проживание. Ни муж, ни сын не возмущались. Понимали её благородную богатую душу, её добрейшее сердце.

— Валь, — как-то звонит она мне, — приюти птенчика, совсем кроха, с гнезда упал, ведь не выживет, я бы его взяла к себе, но у меня две кошки, три собаки, да и сама знаешь…

— Конечно, возьму.

А сама думаю: «Что же я с ним делать буду?» Хорошо, клетка от попугая осталась, жил когда-то у меня один говорун, улетел. Не вернулся.

Взяла я этого птенчика, быстро на поправку пошёл, летать стал вольно по квартире. Но у соседей были маленькие девочки, вот младшенькая его, любя, так сильно прижала, что через часок-другой помер мой пернатый. Переживала, что же я Ирине скажу, похоронила его в нашей роще, даже всплакнула, что не уберегла, маленькая душа жить хотела, но так вышло. Ире всё объяснила — поняла меня. И ей жалко было.

Так вот, звонит мне на сей раз и спрашивает:

— Валь, мы всей семьёй на мичуринский едем, ты бы не смогла за собаками присмотреть, их только покормить, и всё. Я еду принесу для них.

— Да что ты, Ирочка, не надо никакой еды, я сама покормлю.

Собаки, конечно, не её, блудные, кем-то брошенные. Как люди так могут поступать? Но эти все её, она так их и называет — мои собаки. И правда, они её как самую родненькую встречают, прыгают, ластятся, оближут всю. Для всех она настоящий друг, мамка, одним словом. Рассказала, где они находятся: здесь, недалеко, за магазином «Лента», сказала, сколько их там. Прикинула я и стала есть варить. Жалко же, я знаю, Ирина им косточки покупает, говорит, они тоже должны витамины употреблять, не только одну кашу есть. И я косточки купила, каши наварила, огромная кастрюля получилась, собрала всё в ведро и пошла вдоль по роще к «Ленте». Ведро с каждым метром всё тяжелее кажется. А как же Ира? Мне только два дня покормить, ну, может, три, если они задержатся, а ведь она каждый день, несмотря на погоду — и в дождь, и в слякоть. А зимой в любой мороз бежит Ирина с ведром к своим четвероногим. Никто её не заставляет, никто не просит. Сама душа рвётся — как же они там? Переживает за них всегда.