Много различных страшных эпизодов Вера рассказывала мне. Как однажды её брат задушил. Да-да, в прямом смысле, нет, не руками, он взял отцовский ремень и приказал ей молчать, мол, я сейчас тебя буду усыплять, а ты не дрыгайся. Дрыгнешься — убью. А Вера уже и была готова к смерти. Согласилась.

— Сначала, — говорила она мне, — было больно горлу, немножко, потом большой прилив в голову, в глаза, они у меня словно из орбиты вылезали, а потом так хорошо стало, что больше я ничего не чувствовала. Представляешь, Валюш, он меня приподнял через плечо на ремне. Я же знала, что нельзя ему перечить, вот и молчала. Но очнулась, когда уже избивал, бил сильно, кулаками в живот, бил и наговаривал: «Ага, сдохла бы и меня из-за тебя мамка избила бы». Помню, как у меня горело всё лицо и ощущала боль в пятках. Это я позже узнала, спустя много лет, говорят, когда с петли снимают, чтобы оживить, хлещут по пяткам и щекам, знал, видать, он это тогда. Я ничего не могла ему ответить, думаю, сам же приказал молчать, я и терпела, недолго, я на самом деле словно уснула. После этого больше никогда не душил. Правда, однажды заставил залезть на крышу одного барака. Он брошенный стоял, там, на задах, — Вера махнула рукой, словно я знаю, где эти зады находятся. Я только кивнула, а она продолжила, — так вот, приказал он мне залезть туда, сам залез, а потом подойти к самому краю велел, встать прямо и сделать руки по швам. Он мне показал, как это делается. Отполз в сторонку, а у меня страх, ведь высота приличная, ну, я думаю, как третий этаж. Я и встала, руки по швам сделать не успела, упала вниз, а было начало мая, земля только оттаяла, но твёрдая была. Там ещё какие-то кирпичи валялись. Может, на них угодила — не знаю. Я долго каталась по земле, не могла дышать, катнусь — вроде легче, схвачу воздух и дальше катнусь. Он-то слез по лестнице, а может, и скатился, я какое-то время ничего не понимала, просто каталась по земле, чтобы дышать. Потом помню адскую боль, долго была эта боль, кровью писала, а он заставлял меня ходить, подпрыгивать для чего-то. Я ему не могла даже сказать, что мне просто дышать тяжело, не только ходить или подпрыгивать. А кто знает, может, когда подпрыгивала при нём, кровь-то и вышла с меня. Вот, смотри, — Вера приоткрыла верхнюю полу халата и показала мне небольшие выступы на грудной клетке слева. — Сами рёбра срослись, неровно, правда. Долго болели, всё дышать тяжело было, — повторилась она. — Терпела. Лет десять назад томограмму делала, мне доктор и сказал, что сломанные рёбра неправильно срослись. Я Гришку так боялась, что никому никогда в жизни ничего не рассказывала. Как-то мать спросила:

— Тебя Гришка не обижает?

Я говорю:

— Бывает иногда.

Большее побоялась сказать, ведь он меня предупреждал, чтобы слова не проронила, иначе убьет. Похоже, мать в этот же день что-то ему и сказала насчёт меня. Ну, чтобы не обижал, я думаю. Так знаешь, как он меня потом избил — у-у-у-у, на всю жизнь запомнила — молчанье золото.

У меня только округлялись глаза, и я не находила слов в знак утешения подруги. Нет, находила, да только она меня предупредила вперёд, попросила:

— Не жалей меня и не перебивай, а то разревусь и ничего тебе ладом не расскажу, а я хочу, чтобы ты написала, написала обо всём. Быть может, родители другие повнимательнее будут относиться к своим чадам. Не допустят такого ада, через который я прошла. Прошла, Валюш, а теперь, казалось бы, всё позади, другая жизнь. А нет, всплывает прошлое, как бы я его ни хоронила, всплывают и кровоточат внутренние раны. Особенно ночами. Спать не могу порой, а однажды не вытерпела и сорвалась, написала записку, попрощалась с этим миром и выпила стандарт снотворных. Не судьба в тот мир попасть, видать, рано ещё, вот так и живу… Двое суток в реанимации и две недели на больничной койке. Даже милиция приходила в больницу ко мне. Ох, много чего было. Много…

Порой мы обе с Верой уливались слезами, рассказывая друг другу свои прожитые жизни, но было над чем и посмеяться. Как-то рассказывает мне Верочка:

— Один пухлячок хорошо меня отблагодарил, — Верунька прикусила губу на секунду, сникла, посмотрела искоса на меня и добавила:

— Ты не поверишь, это был…

Она стала глубже дышать, лицо резко побагровело, словно ей не хватало воздуха:

— Ох и отблагодарил! — протянула она, странно ухмыльнувшись и глубоко вздохнув. — А на вот, вкуси ещё щепотку тайны!

— Да сколько же их у тебя, — подумала я, а вслух добавила: — Давай валяй, я уже в них тону.

— Смотри, не утони! — засмеялась она, — помни, ты мой спасательный круг.

— Помню. Можешь и не рассказывать, догадываюсь, олигарх какой-нибудь.

— А вот и никакой, а отчим мой очередной, — срифмовала она. И видя в моих глазах негодование, перекрестясь, добавила:

— Светлая ему память, это ведь я его туда отправила, — опустив указательный палец вниз. — А может, туда, — снова этот же палец, но уже подняла вверх.

— Ага, — подытожила я, напоминая, что туда вверх только святые уходят. Но если честно, до меня не доходило только что сказанное подругой. Я не могла поверить и не спрашивала объяснения, из неё просто всё полилось само, как из речки, которую хотели перекрыть в узком месте, но она прорвалась.

— Ты представь, ведь я почувствовала к нему даже какую-то симпатию. Ну, так, — махнула рукой, — быть может, показалось.

— А может, у тебя где-то там ёкнуло, — тут я показываю в сторону сердца, — раз ты говоришь, он твой отчим. Ты что, документы проверяла? Я начала заваливать её вопросами, думая: «О Боже, что она вытерпела, выстрадала…»

Мне стало невыносимо жалко подругу, вцепившись друг в друга на минуту, мы всплакнули.

— Ты видишь мои последние слёзы! — судорожно выкрикнула она и резко отпрянула на другую сторону дивана. У меня, как всегда, сразу стали мёрзнуть ноги. Я прикрыла их пледом, а Верочка, подсев поближе, через плед стала разминать мои пальцы.

— Вот сдохну я, кто тебе ноги растирать будет? Сколько раз говорила, иди в клинику, обследуйся, нет, тянешь чего-то. Чего тянешь? С сосудами у тебя проблемы.

Про сосуды я отвела разговор в сторону:

— Вера, ты опять за своё, не смей так говорить. Ты очень долго должна жить, ты заслуживаешь лучшего. Заслужила!

— Должна, но не обязана, раком я повязана, — снова выпалила она рифмой, это у неё ловко получалось.

Рифмой подытожила и я:

— Рак твой враг, а ты его в овраг.

Засмеялись. Но Веруньке не терпелось излить душу, выковырять тот, оставшийся кусок ржавчины, который, похоже, не давал ей покоя, продолжила:

— А знаешь, Валюш, я, правда, его не узнала. Такой чинный, при галстуке, статный не по годам. Да и где б я его узнала, — повела бровями, разведя глаза в разные стороны. Сколько я пыталась, у меня так и не получилось, как у Верочки, развести глаза.

— Свалился как снег на голову. Я к дочке спешила после работы, а он привязался, ну и разговорились, шея, говорит, болит, не вертится, а я ему сразу диагноз преподнесла. Согласился с диагнозом-то, пообещал заплатить хорошо, и живёт недалеко от дочки, ну, думаю, почему попутно не зайти, помну шею и получу сполна. И правда, недалеко жил, помяла я ему шею на совесть, потом ещё несколько раз приходила, поёт как соловей, сразу и не раскусишь, что в нём намешано. В квартире одиночеством пахнет, а на столе кольцо с брюликом лежит. Я тогда уже в них разбиралась, даже дочке с небольшим камушком перстенёк купила, а тут, представь, камень с крупную горошину.

— Ничего себе, — поддакиваю Вере, хотя брюлики в глаза не видела, покажи мне стекляшку, скажи, что это бриллиант, я и поверю.

— Спрашиваю его, не боишься? Свиснуть могут, подальше положи. А он сходу: так это для тебя, за работу. Какая тут работа, думаю, каждый раз платит, да прилично, а тут… — она выпучила глаза, сморщив губы. — И я удивляюсь. А он показывает на посылочку, мол, так и так, ты такая исполнительная, вижу, туговато в жизни тебе, вот эту посылочку одному клиенту снесёшь — и брюлик твой, ты его сразу возьми, я в тебя верю, да и адрес свой я, балда, успела назвать. Ведь вошёл в доверие, — говорю тебе, — даже приглянулся, на тот момент одна жила, ну, думаю, подумаешь, старше. Посылочка подозрительной показалась, но виду не подала, прикинулась глупее глупой. А он коньячок посасывает, за вторым стаканом потянулся.