— Лёша, Лёша, что там? — в темноте закричала Аля, уже заканчивая доение. Доярки все переполошились. У кого были свои фонарики, включили. Свет на время появился снова, затем громкий щелчок, всё заискрилось, засверкало. И вновь тьма. На ферме начался пожар, успели выгнать молодняк и перепуганных коров. Только Алексея нигде не было видно, кричали, звали его, Алевтина кинулась туда, где находился Лёша, но её не пускали.

Лёшу хоронили всем селом, Людочка родилась недоношенная, но вскоре переросла всех сверстников. Поездка в город отложилась, о медицине Аля уже и не мечтала, надо было растить девочку. Жила с родителями. Алевтинины родители предложили дочери ехать в город.

— Езжай, доченька, для начала поживёшь у брата, а потом, глядишь, квартиру получишь. Учиться тебе надо, не всю же жизнь коровам титьки тягать. Внучку можешь на время у нас оставить — справимся, а как всё уладится — к себе заберёшь. Поехала, но Людочку сразу с собой взяла. У брата остановилась всего лишь на несколько дней, попросила общежитие, дали. Дочь повела в детсад от завода, на который устроилась работать.

Позже Алевтина всё-таки выучилась на медсестру. Но это позже, когда уже дочка повзрослела. Замуж долго не выходила, однако же повстречалась с человеком, почувствовала опору. Поверила. Только опора оказалась гнилой. Не выдержала долго пьющего мужа, да и рукоприкладство применять стал. Развелись быстро. Вот и квартиру получила, мебель справила. Летит время, мчится, и Людочка оканчивает школу, затем институт. Не жила мать её, старалась для дочери, все условия создавала. Боялась, что замуж неудачно выйдет, как она, да Бог миловал. Повезло Людмиле с мужем, и сын здоровенький родился, на бабушку походит. Богдану двенадцать, мечтает врачом стать. А тут Алевтина себе дачу купила, соседка за копейки продала, правда, электричество там не проведено, но обещали провести.

Алексея никогда не забывала, но в деревню, на кладбище, последнее время всё реже ездила, уже несколько лет как родители Алевтины на тот свет ушли. Вот и навещает могилку мужа и отца с матерью только в родительский день. Рядом похоронены.

Не нравилось Людмиле, что мать дачу купила, как приедет к ней в гости, та всё на участке.

— И зачем оно тебе? Мало в детстве на земле батрачила, хоть в старости поживи! В магазинах всё есть.

Да и Люда, когда приезжала, всегда привозила матери сумки с гостинцами.

— Тебе, доченька, не понять, я от земельки удовольствие получаю.

Приехала как-то в очередной раз Людмила к ней, а та снова на даче. Звонит:

— Мам, ты где?

— Да тут я, грядки полю.

— Полешь?! А ты что оставила включенным?!

— Я занавески состирнула для дачи и погладила…

— Квартира выгорела! — закричала Люда в трубку. Гнетущая тишина повисла на том конце провода.

— Ма-а-ам, ма-а-ам, я пошутила. Ма-а-ам!

Но мать её уже не слышала.

Такси приехало быстро, быстро доехали и до дачного домика. Бездыханное тело Алевтины лежало между грядок, рядом валялся телефон. Приехавшие врачи констатировали обширный инфаркт. Что испытала на тот момент Людмила, я описывать не буду. С этой страшной болью она живёт и по сей день.

В Сбербанке я заплатила за свет, воду и квартиру. История, рассказанная Людмилой, меня сильно расстроила, даже не радовал тёплый апрельский день. «Как же ей с этим жить?» — теперь уже размышляла я.

Светка давно замужем за Семёном, как вышла, так и живёт. По любви, не по любви?.. Да откуда мне знать. Наверное, по любви, раз столько живёт, а вообще, кто её знает… Теперь уже и неважно. Рассказывала она мне, ещё в девках была и видела, как её Семён мучился, когда родители пьяные были и дрались. Сильно мучился, стыдно было за них и обидно. Один он в семье, у его сверстников куда лучше родители. Ну, как говорится, в каждой избушке свои погремушки. У кого-то отец только пьющий был, а у кого-то и гулящий. А что? Мужики, они любят чужих женщин, не все, конечно, кто-то до тризны верен своей остается, но таких мало.

Вот и в Сёмкиной семье вроде и отец непьющий, так, с устатку от работы. А на работе трудоголик. Сёмка в отца, от работы не бежит. И мать Семёна — труженица ещё та. Даже успела в юности на кирпичном заводе с год поработать. Одно время почту носила, затем прачкой в детском саду работала, в магазине продавцом, потом и главным кассиром. Однако в ней было одно но — к спиртному любила пригубиться, мужу это не нравилось, потихоньку погуливать стал с её же подругами. Были моменты… Однажды ушёл и с неделю у одной «подружки» жил. Больно было Сёмкиной матери, кстати, её Верой Павловной зовут. И имя сильное, да и сама она не из слабых — при схватке с мужем дралась о-го-го, но опять же по пьяной лавочке. Впрочем, и трезвая могла его обматерить на чём свет стоит. Ну вот такая она: на всё хватка — не нужна прихватка. Светке тоже доставалось, скорее всего, свекровь на ней отыгрывалась. Как-то за волосы оттаскала, это когда Светка посмела ей огрызнуться. С тех пор Светка язык на замок, да и толку-то связываться со Светкиным-то характером.

Много ещё таких «драчливых» случаев было. Вспоминает Светлана: начало восьмидесятых было, тяжёлое время. Как-то ей в больнице, а она лежала на сохранении, сказали: «У вас кровь плохая, гемоглобин очень низкий… — и ещё что-то там, не запомнила, — …моркови хотя бы больше ешьте, яблок…»

— Куда там, — говорит она мне, — я одну морковку съела, только за вторую взялась, а свекровь: «Ты что морковку жрёшь, я её на борщ купила».

— Как, — удивляюсь я, — прям так и сказала?

— Ага, так и сказала. Упрекнула. Я даже и доесть не смогла, чуть не стошнило. У меня тогда сильный токсикоз был, я ведь на восьмом месяце Надюшкой беременная была.

— А ещё помню, конец августа, лежу в очередной раз на сохранении, Сёмик в больницу прибежал ко мне. Притащил такой большой кусок арбуза, — Света развела руки, показывая размер арбузного куска, — я ем, а у него глаза сияют от радости, но шепчет: «К тебе сегодня мать придёт попроведывать, ты только не говори, что я тебе арбуз покупал». Вот так-то. Я, конечно, ей ничего не сказала, но вывод сделала свой. Сделала вывод и тогда, когда Сёма мне серьги золотые на день рождения купил и тоже сказал: «Носи, чтобы мать не видела». Вот как их надо было носить? Сильно хотелось серьги надеть, золотые же, у меня таких сроду не было. Надела. Сама не рада была. Увидела же она, хотя я волосами прикрывала, они длинные тогда были.

Тут Света дотронулась до своих сухоньких волосинок, но на них не зациклилась:

— Ох и заворчала она на нас, и Сёмке досталось, упрекнула: «Лучше бы диван себе купили, на моём спите, а ты серьги ей».

Вот, видишь, серебряные ношу, а к тем душа не лежит. Так, лежат в коробочке, всё-таки память — Сёмик купил. Но с тех пор больше никаких подарков мне и не делал. Наверное, отбила она ему желание подарки-то делать. Да и ладно. Так прожила.

— А помнишь, раньше молоко на разлив продавали, в бочках привозили.

— Помню, помню, — мелькнули в памяти те годы.

— Так вот, попросила она меня сходить купить, трёхлитровую банку дала. Я и пошла, а дорогой бабушку встретила. Она в этом же доме жила, только на первом этаже, а мы на девятом. И попросила она меня молока купить, и тоже трёхлитровую банку дала. А мне разве трудно? Купила и ей. Отдала сразу. Захожу домой, а свекровь: «Почему так долго, очередь что ли?» Нет, говорю, просто бабе Нине ещё молочка купила. И представляешь, она вырвала у меня банку с молоком. Руки трясутся, а про её физиономию и говорить нечего. Столько злобы… Молоко в раковину вылила, а банку сходу в форточку запулила. Я опешила, смотрю, понять ничего не могу, а она орёт диким голосом: «Это не наша банка!» Да так заорала, я думала — не разродиться бы мне здесь. А у самой мысли: «Не убила ли кого внизу, ведь банка стеклянная летела с девятого этажа». Но банка точно была наша, не могла я перепутать. Не могла.

— О боже, да как она так посмела? — снова не выдержала я, перебив Светлану.