— Да-да, — поддакнула я, зная о Вовке. — А всё же плюс есть, вон как вес скинула.

— Скинула, — ухмыльнулась Светка. В моей квартире как в парилке было, все обои отлетели, ещё дома ремонт не начинала делать. Вовка теперь глаз не кажет, видит, что с меня нечего доить, а обещал обои мне помочь сменить, да-а… — она махнула рукой.

— А знаешь, соседи, которых я затопила, теперь со мной здороваться стали, а то ходили — нос кверху, — снова улыбнулась.

— А мне повезло с соседями, — ответила я с взаимной улыбкой.

Пахло осеню, но лето не сдавалось, листва на деревьях в основном была зелёная, а на клумбах вовсю цвели астры и хризантемы. Хотелось поболтать со Светкой, но в голове мелькнуло: выключила ли я печку и включала ли я её?

По лесу мы уже плутали более двух часов с полными вёдрами брусники. Усталые, досыта насладившись лесным воздухом, искали дорогу домой. Дважды выходили на одно и то же место, делая огромный круг.

— Сбила ты меня, доченька, давеча я тебе правильно повела, а ты на своём настояла, вот и ходим кругами вокруг да около.

Я молча соглашаюсь с мамой, не находя нужных слов в оправдание, удивляюсь, как умело она ориентируется в лесу и как я со своим упрямством увела её совершенно в другом направлении. Хочется бросить ведро, и даже не жалко, что более четырёх часов потратила на сбор ягоды. Но всё же несу. А мама ничего, идёт, бодро идёт впереди, сухонькая, махонькая, а я за ней еле успеваю, и, похоже, ведро ей не в тягость, да и на плечах у неё котомка, тоже нелёгкая. Она привыкшая. Мне стыдно, но виду не показываю, наоборот, пытаюсь упрекнуть её, мол, куда столько ягоды.

— Зима длинная, с собой в город ведёрко-два увезёшь.

— Не нужна она мне, оскому набила от этой ягоды, на год вперёд наелась.

— Это ты сейчас говоришь, а вот зима придёт…

Так мы и пришли к нашему дому, я недовольная своей тяжёлой ношей и усталая, а мама, невзирая ни на что, радовалась, что наконец-то вышли.

Отец в лес с нами не ходил, наверное, от того что тучный был и каждый наклон давался с усилием, да и дома надо было кому-то остаться, за скотинкой приглядеть. Он ещё и покушать приготовил. Помню, как вкусно жарил яйца на шкварках, картошку с грибами, щи варил, борщ, даже помогал пельмени лепить. Умел готовить. На этот раз окрошка и никакого майонеза. А может, тогда его и в помине не было. То ли дело домашняя сметанка, квасок, только что с грядки сорванные огурчики, лучок, он ещё хрен добавлял, на тёрке тёр. Огурцов у нас всегда полно нарастало.

Мама стянула с себя кирзовые сапоги и стала бережно снимать с них и со всей своей одежды непрошенных гостей: червячков, жучков паучков… Сейчас, спустя много лет, я задумалась над её трепетным собиранием букашек, которых она унесла через дорогу. Мы жили на окраине села, напротив дома — лесок. Нет, она не заставила меня, чтобы я проделала тоже самое. Но её незначительный поступок остался в моей памяти. На тот момент ей было далеко за семьдесят. И она, уставшая, продлила жизнь этим насекомым. Многими своими поступками привила мне любовь ко всему окружающему.

Помню, как-то я с ней на кладбище пошла, а оно от нашего дома неблизко. Устали, на каждой могилке порядок навели, там только семь её детей захоронено — моих братишек и сестрёнок, а ещё сколько родни… Где подровняли надгробье, листву сгребли, оградки подкрасили. Так она ещё и с других рядом находившихся могилок взялась траву выдирать.

— Мам, да что ты, пошли уже, это совсем чужие люди, вон заросли какие. Родственники не убирают. А тебе это надо? — возмущаюсь я.

— А все мы, доченька, родственники, и меня когда-то земля примет, вдруг с моей могилки кто-то соринку сметёт, когда ты не сможешь приехать.

— Живи и о смерти не думай, мы тебя в город увезём, там и похороним, когда время придёт.

Со временем мы на самом деле перевезли маму в город. Как-то собрала она нас, дочек, в городской квартире, в которой и прожила-то всего ничего, каких-то лет пять, а то и меньше. Тепло, печку топить не надо, вольная вода льётся, тогда ещё водосчётчиков не было, а у мамы был свой. Она набирала в большую эмалированную чашку воду, в ней-то и мыла посуду. Умела экономить, каждую каплю жалко, говорила она. Ценила водичку, берегла, разговаривала с ней. Теперь и я разговариваю с водичкой, жаль, с мамой не поговорить, разве только мысленно и когда во сне увижу. Давно в мир иной ушла, а мы выполнили её просьбу. Похоронили там, где она просила. Тогда же, когда собрала нас всех, то попросила: «Вы уж, девчонки, как я помру, в Батурино меня увезите, там и схороните рядом с детьми и отцом».

— Ишь, чего захотела, — отшучивались мы, — везти в такую даль, бензин жечь. Ты теперь городская, на городском кладбище и похороним. Наверное, не поняла она нашей шутки. Взгрустнула. А мы…

Я счищала осеннюю листву совершенно с чужой городской могилки и думала, кто же с маминой-то уберёт.

Шустрые облака, обгоняя друг друга, вольно плыли над посёлком, а вскоре скрылись и вовсе. Солнце то появлялось, то исчезало. Чувствовалась осенняя прохлада. Робко посыпал девственный снег. Баба Таня шла не спеша, вперевалочку, по давно исхоженной ею улице к дому, в котором жил когда-то Михаил Игнатьевич. Проживал он там со дня своего рождения. Дом заметно постарел, скукожился, даже крыша в некоторых местах обросла кусками мха. Окна чуть ли не вросли в землю. Не раз дети невзначай выбивали стекло мячом. Стеклил, но не ругался, любил детей. Вся ребятня в округе его знала и относилась с уважением. Бывало, попросят:

— Дядь Миш, подкачай мячик, а мне колесо выровняй — восьмёрку сделал.

— Что ж ты, Васёк, гоняешь, ладно велосипед, так на тебе живого места нет, весь в ссадинах. А мать-то за штаны всыплет. — И засучив рукава начинал выправлять колесо. Часто помогал детворе выпутываться из неловких ситуаций. Бывало, нашкодит кто из детей в школе, а учитель:

— Завтра без матери не приходи!

— Ага, — согласится тот.

Глядишь, назавтра вместо мамки или папки дядя Миша приходит.

— Саша, а где твой отец или мама, почему не пришли? — спросит учительница.

— А они дяде Мише поручили, — слукавит Санька, виновато насупившись на дядю Мишу.

Понимала это учительница и ругала уже не Сашу за его проделки, а самого дядю Мишу, подмигивая, конечно. Глядишь, с этого дня Санька образцово-показательным учеником становился. Да не только по поведению, но и по учёбе подтягивался. Стыдно было дядю Мишу подвести. Помимо этих визитов, два раза в год ходил в школу на родительское собрание. Не к своим детям, своих детей у него не было. Чужие дети были для него своими. Вся ребятня знала, что он к ним на собрание ходит. Порой родителям не скажут, а ему сообщат:

— Дядь Миш, сходи вместо мамки, она не сможет, — попросит Петя.

— И у моей не получится, — добавит Стёпка.

Бывало, сами родители просили. Михаил Игнатьевич соглашался, но детям ставил свои условия. А условия были простые — как можно больше пятёрок и никаких пропусков уроков. Обещали, однако промашки были. А кто их не делал?.. Зато кто пятёрку получит, сначала к дяде Мише бежит показывать, а потом домой. Конечно, не за физкультуру, а за серьёзные предметы.

Дядя Миша жил экономно на скромную пенсию. Ему хватало, ещё умудрялся и откладывать. Однажды купил велосипед.

— Игнатыч, неужто молодость вспомнил, коня себе железного приобрёл? — спросила продавщица, зная, что ему далеко за семьдесят.

— А что, разве я настолько стар, что и проехать не смогу?

Однако же велосипед купил не себе, а подарил на две многодетные семьи. Знал, что родители не в состоянии купить, вот и распорядился: всё лето до глубокой осени велосипед должен перекочёвывать из одной семьи в другую. Три с половиной дня у Колесовых и три с половиной дня у Пищулиных. Так и сдружил эти семьи, одно время они были в ссоре.

Всё как-то у него получалось, ко всем находил подход. Спиртным не увлекался, не курил, разве только на войне покуривал, даже немец как-то ему закурить дал, как он рассказывал. Лежит дядя Миша раненый, кругом камыши, стрельба идёт, оборачивается, а в двух шагах от него немец, и тоже раненый, и тоже в ногу.