Видя, что я внимательно слушаю, она рассказывала:

— Мама сильная была, бойкая, и на штукатурке работала, и в пекарне, да где она только не работала… И нас сызмала всему приучила. В строгости держала, хотя когда и побалует, прижмёт к себе. В деревне её звали просто Нюрка, но не обижалась, с её-то характером палец в рот не клади — оттяпает. Старший брат очень мало прожил, жалко, — глубоко вздохнула, — в первый класс уже ходил, из школы с ребятами шли, подошли к колодцу, воды захотелось им попить, набрали, попили, а его сверстник отпустил ручку ворота. Ты, поди, знаешь, если в деревне жила, железная такая, длинная?

— Знаю, — кивнула я в ужасе. Мысленно очутившись в родном посёлке, представив колодец на Садовой улице, я тоже боялась большую железную ручку. Промелькнуло воспоминание, как однажды в лютый мороз лизнула её. Долго боль ощущала…

— И как братец подлез? Видать, по виску попало, сразу у колодца и помер. Ох и плакала мама… Выпивать стала чаще прежнего, вся работа по хозяйству на нас, а я работы не боялась. — Замолчала и стала разглядывать свои руки, лежавшие на коленях.

— М-да-а-а, — протянула я и тоже уставилась на её руки. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик», — прозвучало в моей голове. И прикоснувшись к её руке, вслух добавила:

— Крепкой закалки вы женщина!

История с братом не выходила у меня из головы. Жутко…

— Да какая там женщина, за двух мужиков пахала. Сено косить — я, воду носить, дрова колоть — снова я, и так всю жизнь, пока… — тяжело вздохнув, взглянула на дверь в кабинет к врачу в ожидании вызова. Оттуда никто не выходил, и никого не приглашали.

«Эх, — подумала я, — не успеет досказать, вижу, хочет со мной поделиться, есть чем, намыкалась бедная…»

— Здесь, в Томске, у дочки третий год живу. Всё хорошо, в тепле, и по нужде дома, и воду носить не надо, а нет-нет да потянет в село, тоска нападёт, — высказалась она, снова взглянув на дверь.

— И зачем сижу? Руки моей внучке не понравились, да они всю жизнь у меня сыпны — кожа така, сызмальства не до рук было, ну, когда смажу сметанкой, да… — обречённо махнула рукой.

«Кто следующий, проходите», — пригласила медсестра, выглядывая из кабинета.

— А идите, кто хочет, идите, — тётя Надя кивнула в сторону лавки, где сидело несколько человек.

— Вот очередь будет путать, — заворчала недовольная бабушка, которая, мне кажется, с любопытством вслушивалась в нашу беседу. Но всё же встала и пошла, позабыв надеть бахилы. Затем высунулась из кабинета, оставив за порогом обувь со словами: «Не утащат».

— Не упрут, — поддакнула тётя Надя, взглянув на мою обувь.

— А я не спешу, некуда мне спешить-то. Ирка, внучка, нескоро за мной приедет. Сама машину водит! — не скрывая восторга, продолжила. — А я с Люсей, сестрой, свиделась, в Крыму живёт. С внучкой летом ездили. Хорошо выглядит, муж-то военный у неё был, всё объездили, работа така у него. Она-то за ним как за каменной стеной жила. Плачет, схоронила недавно. А я давно, но слёз много не лила — пил, пил да руку поднимал. Трезвый не-е. Ох, шебутной пьяный был, суматошливый… Терпела, — тяжело вздохнула моя собеседница, слегка покачиваясь с боку на бок.

— А твой-то не пьёт? — чуть слышно шепнула после небольшой паузы.

Шепнула и я: «Нет, золотой»…

— Все они «золотые», когда спят, — ухмыльнулась тётя Надя. — А я однажды поленом его, поленом, сил уже не было. Залил шары и в рукопашную, да маты на чём свет стоит, и дети нипочём. Не сдержалась. Проучила, на время, правда…

Детей у меня двое было, сын в Тюмени жил, схоронила — рак, — она помрачнела, перевела дух и продолжила. — А дочка тут, на Каштаке живёт, и зять хороший, и внучка замуж собралась. Зять непьющий.

— А у тебя есть дети?

— Есть, сынок у меня, взрослый уже.

— Не пьёт?

— Нет, слава Богу, — сказала я вслух, затем повторила про себя.

Меня вызвали в кабинет. Но так не хотелось расставаться с ней, даже показалось, что знаю эту женщину давным-давно. Почувствовала, как ей хочется излить душу, поделиться со мной. Порадовалась, что её внучка в Крым свозила. Представляю, как удивлялась всему тётя Надя.

И вспомнились натруженные руки моей мамы. Как порой она на ночь прикладывала лопухи, чтобы унять боль, и обматывала их тряпицей. Тёти Надины руки были чем-то схожи с мамиными. Иногда так бывает, разговоришься с чужим человеком, доверишься ему, и на душе как-то полегчает.

Лето, жарища. В помещении-то куда прохладней, чем на улице. Умеет июльское солнышко в Сибири побаловать своим теплом. В сельсовете полно народу, кто за талонами пришёл (середина восьмидесятых — талонная система), кто бумагу какую подписать, печать поставить, а кто… — Вы нас, Ираида Петровна, распишите, пожалуйста, — старчески улыбаясь, сказал важно и чуть-чуть протяжно совершенно седой небольшого росточка, но крепкий на вид Пётр Анисимович, а рядом с ним стояла сухонькая и тоже небольшого росточка бабушка. Нет, это были не муж с женой, а совсем разные люди, которые нашли друг друга в преклонном возрасте. Они жили в доме для престарелых, в Лесной даче, там, скорее всего, и встретились, там и поняли, что вдвоём им будет легче справляться со старостью. Вот и пришли расписаться.

— Кого вас, да вам лет-то сколько, вы хоть помните?.. — приподняв очки, выпучив глаза, с удивлением задала нескромный вопрос Ираида Петровна, председатель сельского совета.

— Помню, — словно отрезал, — мне вот без двух годков девяносто будет, а Нюрочке… — его глаза засияли, заблестели, он сжал её ладонь в своей руке и трепетно добавил: — Она у меня ещё моложава, ей только восемьдесят исполнилось.

Нюрочка же застенчиво улыбнулась, вопрошающе посмотрев на Ираиду Петровну. Наступила тишина. Все, кто на тот момент в сельсовете находился, замолчали. Даже секретарша перестала печатать на машинке. Похоже, всем было интересно, любопытно.

— Зинк, а ты што молчишь, хоть бы поддержала молодых, сама-то, небось, трижды замужем побывала, — нарушив молчание, подытожил Фёдор Филиппович, богатырского телосложения, он то и дело утирал пот с лица.

— Эх Филиппыч, ты б уж помолчал, сам, небось, завидуешь. А я бы и ешо вышла, коль нашёлся вот такой, — и она, улыбаясь, кивнула в сторону Петра Анисимовича.

— А что, совет вам да любовь! — кланяясь, развела рукой, как это делают на свадьбах.

— А што, Зинка верно говорит, совет вам да любовь, — снова встрял Филиппин.

— А вы сходитесь да и так живите, — с ухмылкой предложила Ираида Петровна, сняв очки, поглядывая то на Петра Анисимовича, а то на скромно стоявшую Нюрочку. — А что, что вам ещё надо? Свадьбу хотите закатить? — рассмеялась…

В помещении стало шумно и весело. Кто-то пытался подтрунивать, кто-то советы давать, а кто-то вспомнил своё…

— Люди столько не живут, — донёсся хрипловатый мужской голос, — а вы расписываться пришли!

И вновь смех, все засуетились…

— А мы ещё поживём и хотим всё по закону, всё как положено, по-людски! — А кто вам не даёт, вот и живите по-людски, — притворно улыбнулась Ираида Петровна, ставя печать и подписывая очередную бумажку. — Вот люди дают, уже одной ногой… а всё туда же, расписаться им надо, — ехидно высказал своё мнение один из посетителей. Он, похоже, сильно спешил и стоял отнюдь не первый в очереди. И снова стало шумно. Опять засуетились…

Я тоже невольно улыбнулась, хотя… в душе было совсем другое, я завидовала этой паре. Их глаза от счастья светились. Вот что значит любовь! И кто знает, у кого какая была судьба, кто знает… А тут в преклонном возрасте встретились, и их словно магнитом притянуло друг к другу. Как же это здорово! Вспомнила своих родителей, но такой счастливой улыбки на их лицах никогда не видела, хотя всю жизнь прожили вместе, дружно, и нас кучу нарожали. Мой отец помер в день золотой свадьбы. А быть может, я и не замечала, молодая была и не видела родительского счастья? А может, его и не было? Для них было счастье — это мы, дети. «Но мы никогда бы не позволили отправить маму или папу в дом престарелых. Интересно, есть ли у них дети? У Петра Анисимовича, у Нюрочки?» — размышляла я (так и не узнав отчества Нюрочки).