Никогда не забуду, мы танцуем в клубе, а на дощатом полу валяется новенькая десятка. Кто-то, похоже, выронил. Я не подаю виду, словно её не вижу, хотя то и дело отыскиваю её взглядом. Она ох как не лишняя, но продолжаю улыбаться Саше, о чём-то говорим, танцуем дальше. Мне даже неловко спросить у него, видит ли он её, а оказалось, тоже видел, но ему было стыдно передо мной поднять червончик, поэтому прибег к молчанию. И лишь спустя десятилетия мы заведём на эту тему разговор, и он признается, что видел эту десятку.

От вальса всегда отказывалась, у меня почему-то кружилась голова. Наверное, было внутричерепное давление, да разве кто его тогда проверял. Это сейчас существуют всякие томографы, а раньше…

Помимо хождения в клуб на танцы или просмотра фильмов у нас появились и другие совместные увлечения. Однако же моя скромность, со мной скромен и Саша. Но мы уже не ходим по-пионерски, взявшись за руки, а украдкой целуемся в подъезде. Да-да, поцеловаться при взрослых мы себе не позволяем. Я всегда считала и считаю, что любовь должна быть чистой, уединённой, не вынесена для всеобщего обозрения. Но не имею права судить нынешнюю молодёжь. Пусть целуются где хотят, это их дело. Лишь бы потом жили хорошо, а то посмотришь, на людях поцелуйчики, а дома как кошка с собакой. Бывает.

Так вот, стоим мы с Сашей под лестницей первого этажа моего подъезда, где я жила у сестры на пятом этаже, а Саша жил в этом же доме только на девятом этаже и в другом подъезде. Вечерело, на улице пока ещё всё видно, в подъезде же темновато. Вот мы и выбрали уединённое местечко. Стоим, общаемся и сладко целуемся. Вдруг вышел Генка Отрезов, а он жил на первом этаже, мы с ним в одном подъезде жили. Генка — Сашин друг с детства, даже в садик в один ходили. Хороший был парень, застенчивый, простой, с добрым бесхитростным характером, вечно улыбался, но с одним небольшим комплексом, Гена с детства заикался. Быстро подошёл к нам, наставил мне прям в висок обрез, я это почувствовала (не знаю, где он его взял) и так улыбчиво говорит:

— Нн-ну, всё В-валю-у-ушка, прощ-щайся с ж-жизнью, — нажал на курок.

Щелчок мы услышали все. Саша на Генку что-то буркнул, а я, я просто засмеялась, зная безобидного Генашу. Обиженный на Сашу, Гена отправился на улицу, и мы услышали громкий выстрел. Рванули к нему, на улицу. Фонарь, висящий прямо над подъездной дверью, хорошо освещал Генкино каменное лицо, он стоял до того бледный и напуганный, что долго не мог вообще сказать что-то. «Слава Богу, живой», — промелькнуло у меня.

— П-п-п-п-прости, п-п-п-про-ости, В-в-валюшка, — выговорил он кое-как. Я же видела, как у него тряслись руки, а обрез валялся на полу.

— Гена, Гена, да что с тобой, что с тобой? Ты же живой, всё же нормально. Что с тобой? — Я ещё пока не могла понять, в чём дело, и радовалась, что Генка жив и невредим.

— Ты же живой, Генаша, живой! — громко повторяла я, тряся его за рукав ветровки, приводя в чувство. Но бледность с его лица не спешила уходить.

— Радуйся, что ты живая! — вырвалось у Саши, и он крепко прижал меня к себе.

— А со мной что может случиться? — улыбаясь, развожу руками.

— Осечка, вот что. Осечка вышла на тебе! — Саша закурил и протянул Гене сигарету.

— На, — может, легче станет.

Помню, тогда я подумала, у Гены должно заикание пройти, слышала о таком, когда человек заикается, если его сильно напугать, то заикание проходит. Но после этого случая, мне кажется, он ещё сильней стал заикаться.

На следующий день об осечке знали все наши друзья, девчонки говорили, что я в рубашке родилась. Может быть, и в рубашке, раз до сих пор живу. Но бывают в жизни такие моменты, когда сама себе задаю вопрос, и почему же у Генки тогда осечка случилась на мне?

Давно в мир иной ушёл Геннадий, но когда был жив, при встрече со мной всегда про осечку вспоминал, просил прощения и улыбался, улыбался…

Протянув руку к телефону, лежащему рядом у изголовья старенького дивана, с которым давно пора распрощаться, я посмотрела на время. Ничего себе, однако, рекорд побила, уже десять, а я только проснулась — удивилась сама себе, но тут же осеклась. Да какой рекорд, легла в шестом, а значит… хотя чувствовала себя бодрой на все сто. Выспавшейся. Но из головы не выходил сон. Сон, который увидела в эту ночь, а вернее, под утро. И что же она мне приснилась? Вера, Верочка… «Что же не так?» — рассуждала я. Что-то хочет сказать, предупредить или дать совет? Я стала мучиться, прокручивать в голове каждую деталь этого необычного сна. Снам верила, как никому другому. У меня они в основном вещие. «Вещие-зловещие», — вырвалось вслух. Дома никого не было, муж давно уехал на работу, а собака спала в своём излюбленном месте. Тишина.

За окном за тридцать с минусом — дубак. В квартире жара. И что так топят? Хотя в этом есть и свой плюс — мерзлячка с детства, ноги вечно мёрзнут, даже летом в квартире порой хожу в валенках.

Отвлеклась на секунду, глядя в окно, из которого ничего не было видно — постарался морозец, нанес свой узор. Но это балконные стёкла, квартирные светились аж переливались, их вчера так отдраила — накануне Новый год, год Кабана, хочется, чтобы всё сверкало. Оконным пейзажем долго не любовалась, сон маячил в голове. Ведь я же вчера даже не думала о Вере и позавчера, и вообще давненько о ней не вспоминала. А вот приснилась же? А может, от того и приснилась, что не вспоминала? Хотя каждый вечер перед сном молюсь за всех усопших и живых — снова задумалась, но всплыли и Верины слова: «Ты всегда обо мне помни. Не забывай. А то буду сниться и у-ух», — и Вера погрозила мне пальцем и засмеялась. Тогда, когда она была жива, и сейчас, но уже во сне, спустя десять лет, посмотрела на меня каким-то холодным, отчуждённым взглядом, погрозила пальцем и также засмеялась.

— Десять лет… — снова протянула вслух и задумалась над сегодняшней датой.

— О, Боже, да в этот день пятнадцать лет назад я с ней познакомилась, — и по телу пробежали мурашки. Вот оно в чём дело…

Прости меня, Верочка, надо бы сходить в церковь, поставить свечку, помолиться, а ещё лучше — съездить на кладбище.

Но взглянув на замёрзшие окна, и кладбище, и церковь заменила домашней свечой. Свечи у меня были церковные, причём привезённые из Иерусалима, женщина одна подарила.

Так что Бог простит, а Верунька меня поймёт и простит, а если не поймёт, то пусть завтра приснится. Тогда точно в церковь сбегаю, можно и на кладбище.

В этом году в городе как никогда полно снега. Куда валит? Но не о снеге задумалась, а вспомнился эпизод, как мы с Оленькой, племяшкой, приехали в свой посёлок, и тоже стоял лютый холод да с ветерком. Там ещё севернее, ещё холоднее. А мы по снежному насту по-пластунски ползли к кладбищу, где снег проваливался — там приходилось брести по пояс. Замёрзли как суслики, но когда доползли до могилки моей мамы, то она словно нам печку растопила. Так тепло стало, что пальто пришлось расстегивать. Долго пробыли у могилки, не ощущая холода. Вот и не верь в чудеса…

На этот раз я гораздо дольше стояла у иконостаса и тщетно молилась. Мысли о Верочке не отступали, хотя свеча уже догорала. Прочитала напоследок «Отче наш». Убедившись, что свеча погасла, пошла на кухню.

— Опаньки… а чайник сам включился, — и снова мурашки пробежали. Жутко. Хотя, такое уже как-то было. Но не сейчас… Не сегодня. Я просто к этому не готова. Страх разлился по всему телу, конечности резко похолодели, почувствовала странное недомогание. Какие-то секунды стояла окаменев, глядя на чайник. Слава Богу, воды там оказалось мало, и он быстро отключился.

— Так, — выдавила я из себя и громко произнесла в пустую комнату: — Что же ты, Верочка, задумала? Потерпи немножко, морозы спадут, и я навещу тебя. Знаю, ждёшь. Убедила. Я сказала чётко, громко, переборов в себе страх. Но всё же позвала собаку.

— Дашка-а-а, — окликнула её, — хватит дрыхнуть, иди, косточку тебе дам. Ой, вру, косточки нет, ну иди же ко мне. — Подойдя к Дашкиному убежищу, где та порой уединялась от соседских деток, когда те, приходя в гости, докучали ей. Собака словно меня не слышала, даже не вильнула хвостом, а может, правда, сладко спала, ведь ей давно перевалил второй десяток, а по собачьим меркам это уже года. Потянуло на кухню.