Я снова взглянула на чайник, к которому так и не притронулась. Мелькнула мысль, а вдруг опять включится? Не включился. Чай пить расхотелось.

Легла уже на заправленный мною диван, включила телевизор, и там ничего хорошего. Затем резко соскочила, достала свою толстенную тетрадку, я её называю дневником жизни, где более сорока лет веду записи, и стала жадно читать, ища что-то важное, какую-то зацепку, связанную с Верой. Долго искала, усердно. Нашла:

«Сегодня солнечно, тепло, а на душе погано, спала всего лишь три часа — проснулась очень рано. С утра поеду в гости я к своей подруге. Ей очень тяжко, знаю я её недуги»…

Оттолкнувшись от рифмованной строчки, заметила, много чего в этой тетради было посвящено этой рыжеволосой, стойкой женщине. Чья судьба была исковеркана с первых дней её жизни. Так как Верина мать перед смертью призналась, а вернее, покаялась:

— Прости меня, Верочка, не я ведь тебя из роддома забрала, нет, не я, а сестра моя. Но я всё-таки одумалась и отобрала тебя у неё.

— А надолго ли ты меня отобрала? Надолго ли одумалась?.. Сколько себя помню с детства, всё у бабушки жила, у папкиной матери. А потом с отцом до четвёртого класса, с отцом и с мачехой! Думаешь, сладко мне там жилось?!.. Ты ведь с ним разбежалась, когда я в первый класс пошла, что ж ты меня с собой не взяла? Почему?! Не он от тебя ушёл, а вы от нас. Что ж ты Гришку, рыжачка своего, любимчика, с ним не оставила? Тебе он дорог, а я? Я?!..

— А то и не оставила, что он не его сын и отец твой об этом знал. Хотела с ним разбежаться, когда Гришке три было, нет, чёрт дёрнул тобой забеременеть. Я же вас в детдом не отдала.

— Да лучше бы отдала! Там пригляд был бы. Даже самые мелочи всплывают. Я живу с этим, слышишь, живу! Помню, как мне хотелось в первом классе с косичками щеголять, а батя меня налысо, одна в классе была такая. Одна! Одна из девочек! Не только в классе, а во всей школе. Думаешь, мне хотелось идти туда? Все смеялись, все! Отец по пьяни с другом поспорил, что из меня пацана сделает, вот и сделал, чёлку и ту выстриг. Потом дед ворчал и машинкой под ноль оболванил. Вшивой меня дразнили. Ладно бы были, не так обидно. Мам, да разве всё расскажешь, что в моей душе было, о чём я думала, о чём мечтала тогда… Где моё детство? Где?!

— Что ж ты так разошлась, разоралась? — я ведь тебя потом забрала у отца.

— Забрала?.. — да лучше бы ты меня никогда не забирала и не рожала!

— Ну, вот ещё что придумала, сейчас-то мы видимся, да и когда меня не будет — узнаешь, что такое мать потерять, — тут она всплакнула. Может, это и были слёзы раскаяния, но Вера им уже не верила. Материнские слёзы она видела часто, когда та напивалась в стельку и рассказывала свою прозябающую жизнь. Рассказывала то, что Вере бы и не следовало знать.

— Мам, хватит спектакли разыгрывать, я уже сама мать и у меня взрослая дочь. Сыта я твоими байками по горло. Сыта!

— Взрослая, а избалованная, как дитя малое, всё кофе в постельку подносишь, квартирку ей купила, выучила за свои денежки. А что она в жизни-то у тебя умеет? Что? Даже родить не может, опустошилась раньше времени.

— Не лезь в наши дела, не лезь, сами разберёмся. Сами!

— Сами с усами, а я вот вас родила.

— И что? А до ума ты нас довела? Родила… Какой год Гришка в тюрьме?

— А кто его знает, это у него спросить надо, какой. А может, уже и в живых нет. Ему сразу больно много дали.

— Да нет, мам, немного, я бы вдвойне больше дала, пусть там и сгниёт рыжий гадёныш.

— Опомнись — брат твой.

— Брат?! Да какой же он мне брат?! Какой?.. Мама!..

Нет, слёз у Веры не было, они были выплаканы на протяжении многих лет. С матерью она разговаривала громко, зло, я бы даже добавила с ненавистью, раздражительностью и болью в душе, но ни одной слезинки не проронив.

— А знаешь ли ты, что с твоим рыжим сынишкой никто не хотел общаться? С его-то дебильным характером.

Тут мать прервала Веру, не дала досказать:

— Да не дурак он, а что по два года в одном классе сидел, дак это лень вперёд его родилась. Ты и сама рыжая, — съехидничала она, потупившись на дочь.

— Дебил, полный дебил! Чикатило! Чикатило!!! А волос мой побелел раньше времени, вот хной пользуюсь. Каштановая я, мамочка. Вспомни, всю жизнь русая была.

— Ну что так завелась? Я же говорю, что Гришкин отец был огненный, вот вся рыжета и передалась. И друзья у него были, только повёлся не с теми и угодил не туда.

— Друзья? А знаешь ли ты, как у него друзья появлялись?! Знаешь?..

Тут Вера на секунду смолкла и решила: а пусть знает, пусть хоть перед смертью всю правду услышит. Пусть знает, что пережила её дочь, пока мать меняла одного сожителя на другого. Когда она занималась собой и никакого внимания дочери. Вспомнилось и то, как за любую провинность трепала её за волосы и заставляла очередного отчима звать папой, бегать с запиской в магазин покупать им водку. Вере захотелось выплеснуть всё, всё и сразу, хотя она прекрасно знала, что матери осталось жить считанные дни. Да какая же она мать, пусть слушает, и тут из неё полилось:

— Да, Гришка хотел, чтобы у него были друзья, и он использовал меня, каждый его друг насиловал меня. Каждый! — закричала она так громко, что мать опешила и не знала, что же сказать дочери в знак утешения. — Молчишь? А знаешь, как он меня к этому готовил? Сначала избивал до полусмерти и заставлял служить верной собакой. Избивал, убивал, но я оказалась живучая. Пинал в живот, пинал в голову, куца мог, да в такие места, чтобы ты синяков не видела. Порой искры из глаз летели. Думаю, ты, мамочка, — тут Вера съехидничала, — такого «удовольствия» не испытала, когда искры из глаз сыплются. Вот, — тут Вера протянула голову ближе к матери, подтянула шею вперёд, вверх, чтобы та заметила неправильную форму носовой перегородки, — полюбуйся, переносица-то у меня сломанная, а ты даже и внимания не обращала никогда. Я ходила в синяках. Я уже тогда жить не хотела. Тогда! Тебе же дела до меня не было, а впрочем, что тебе мои синяки да шишки, у тебя своих хватало, вечно пьяная, побитая ходила. Нет, не ходила, валялась. Ползала. Я тебя трезвую-то только вот с недельку-то и вижу.

— Последнюю неделю, доченька, последнюю, — мать тяжело вздохнула.

— Ты гляди-ка, даже доченькой стала звать, что это с тобой? Точно перед смертью исповедаться решила. А ты мою исповедь выслушивай. Твою я всю жизнь слушала и видела.

Вера чувствовала, что срывается на мать по полной программе, перегибает палку. Даже с пьяной она не позволяла себе так разговаривать. А тут… Словно её прорвало. Ей хотелось всё выплеснуть разом. Всё, что мучило её столько лет. Всё, накопленное годами… Как не раз приставал к ней пьяный отчим, как она пряталась и убегала из дома. Она, двенадцатилетняя девочка, была использована родным братом и его дружками. Сколько унижений выстрадала за все эти годы… Как кромсала её жизнь и испытывала на прочность, преподнося «сюрприз» за «сюрпризом». Радовалась, когда брата посадили в тюрьму, ей даже легче стало дышать. Ожила на некоторое время, но были и новые испытания… От кого родила дочку сомневалась сама. Причём дочку рожала, живя у подруги на квартире, мать выгнала, узнав, что Вера беременная. Дочке было чуть больше года, как Веру скосил туберкулез лёгких. Лежала в тубдиспансере, видела отношение к таким больным и к себе. Знала, что её жизнь на волоске, а также хорошо понимала, что станет с дочерью. Теперь, как никогда, ей хотелось выжить. Жить. Вера цеплялась за жизнь, хотя врач не давал утешительных результатов.

— Вы обречены, я не могу вам предложить свои лёгкие.

— А мне и не надо — своих хватит.

Она доказала не только себе, врачам, но и всем другим — вылечилась и выучилась на медсестру, позже несколько лет работала в этой же больнице. Лечила больных на совесть. Поверила в Бога. Молилась за дочку, та часто болела в детстве, но Вера умудрялась работать на двух, а то и на трёх работах. Она стала хорошим массажистом. Её ценили и хорошо платили. Деньги брала, не отказывалась. Сама назначала цену за массаж, с богатых драла в три шкуры, так она рассказывала мне. Вот и скопила на двухкомнатную квартиру. Позже дочка матерью верховодила, видать, слепо Вера любила её. Такое в жизни бывает. Всё было брошено к её ногам — учись, доченька. Всё, купила в квартиру, одевала с иголочки. Избалованная дочь устраивала свои капризы, о которых писать не хочется. Вера накопила на малосемейку и ушла туда, оставив дочери двушку.