— Хорошо. Вы меня извините, побеспокоила.

Не успела набрать номер Крюкова — звонок мне:

— Валь, всё, я еду. А твой лисёнок войдёт в сумку-переноску? Я в ней кота носила, помер, жалко, а лисёнка твоего с полным удовольствием возьму.

— О, нет, Свет, я тебе его не дам.

— Чё, уже передумала, себе оставишь? Ты же говорила, у тебя возможности нет, Данечка совсем маленький.

— Ну да, говорила и говорю. Мне лисёнка в надёжные руки надо определить.

— А у меня что, ненадёжные?! — возмущается она с обидой. — Ты сколько меня знаешь?

— Да не обижайся ты. Как выгуливать будешь? Ты же на 14-м этаже живёшь?

— Кх, тут проблем нет, лифт же. Ты чего? Да и вообще я его приучу, он по нужде на балкон будет ходить в кошачий лоток.

— А когда вырастет? — перебиваю я.

— Да создам я ему все условия.

— Ага, знаю я твои условия, вырастет, и на воротник пустишь.

— Ты что, Валь, какой воротник? Я его не видела, а уже полюбила.

— И я полюбила! — Чуть не вырвалось, что тоже не видела, но успела смолчать.

— Не, Свет, извини, у меня его в Тимирязеве забирают, там вольно бегать будет, у одного знакомого особняк, а подрастёт, в лес отпустят.

До Игнатенко дозвонилась с первого раза:

— Да, слушаю тебя, Валя, что хотела, говори.

Тут я уже бегло протараторила заученные фразы, откуда взялся лисёнок, и убедительно-настойчиво предлагаю Николаю:

— Ты добрый, Коля, вырастишь лисёнка, а потом и в лес можешь отпустить.

— Да ты что, нашла доброго, конечно, мне его будет жалко, но я раньше охотником был.

— Да? Значит, ты его убить сможешь?

— Нет, в том-то и дело, что не смогу, да сердце у меня будет разрываться. Вспоминая всё, глядя на лисёнка. Нет-нет, ты что, нет, предлагай кому хочешь, только не мне, — уже возмущённо отказывается Николай.

— Может, Крюкову?

— Конечно! Звони ему. Извини, Валь, не смогу твоего лисёнка взять. Не обижайся.

Снова мне звонок. Эльвирка звонит, подруга давняя:

— Валь, я тебе молоко могу давать для лисёнка, это если вдруг у себя оставишь, у той, которой я тебе пообещала позвонить, точно есть где держать, так её дома нет. Позже позвоню, и ещё одна есть на примете, ей позвоню. Ты же знаешь, у меня коз полно, не обижайся, да и собака, а вот молока завсегда дам, на козьем-то молочке твой лисёнок ух как в рост пойдёт. А может, себе всё-таки оставишь?

— Да нет, я же тебе говорю, не могу, у нас Данечка маленький, три месяца всего, да и лабрадор. Куда нам лису?!

— Жди, позже перезвоню. — И в телефоне зависла тишина.

Крюкову дозвонилась с третьей попытки. В промежутке звонков позвонила и Колыхалову. У того собака чау-чау. Тоже извинялся, но помощь предложил, есть у него один знакомый, вечером перезвонит.

— Да, слушаю, — бодрым голосом отозвался Владимир Михайлович.

— Владимир Михайлови-и-и-ч, день добрый, — протягиваю я и быстро проговариваю всё ту же историю с лисёнком. Выслушал, не перебивая. А когда стала навязывать ему — чувствую, растерялся. А я добавляю:

— В вас-то я и не сомневалась, точно знала, что не откажете, согласитесь приютить моего лисака. И Скарлыгин одобрительно о вас отозвался.

— Валечка, Валечка, постой, а ты кому-нибудь его, кроме Геннадия, предлагала?

— Да кому, кому, всем предлагала. Одна сказала, деньгами помогать будет, чтобы я его сама держала, а ещё у нее есть подруга, та по дешёвке мне мясо продавать будет для лисёнка. Другая подруга молоко козье предлагает. Конечно, я отказалась, зачем мне деньги и молоко, сама куплю — пенсию получаю, только мне держать его негде. Внучок маленький.

— Ну да, — одобрительно подтвердил Владимир Михайлович.

Я чувствовала, как ему неловко передо мной отказываться взять лисёнка. Он всячески хочет помочь. Но не решается, что-то ему мешает. Наверное, жена ругать будет или ещё что — промелькнуло у меня в голове. Он ищет выход из положения, что-то мне предлагает, а я уже думаю о своём. Мне безумно жалко Владимира, знаю его безотказный характер. О, Боже, мне становится жутко стыдно, но, с одной стороны, так приятно. Ведь каждый, кто как мог, предлагал мне свою помощь. Даже не поленилась Люде Сараевой позвонить, в посёлок — мою малую родину. Та согласилась:

— Вези, — говорит, — выращу.

А утром другого дня прощения просила, извинялась:

— Прости, Валь, это я сдуру тебе вчера пообещала, не подумала, лис подрастёт, будет у соседей кур воровать, чем мне тогда рассчитываться. Ты же сама говорила, держали вы лису, а та кур соседских таскала.

— Говорила, да, было такое, Людочка, было. Только я на тебя не обижаюсь, это ты меня прости, на календарь посмотри.

— А что, второе апреля.

И Люда громко рассмеялась. Звонили Александр Киселев, Оля Комарова и многие другие, всё о лисёнке спрашивали, помощь предлагали. А я уже правду говорила: на календарь посмотрите, зла на меня не держите, пошутила я. Вот как-то так я повеселила и озаботила многих, а вернее, отвлекла от этого окаянного дьявола коронавируса.

А всё-таки какие у меня добрые и отзывчивые друзья, ведь никто не остался равнодушным, каждый по-своему протягивал руку помощи. Казалось бы, в мире глобальная проблема, неизвестно, как жизнь дальше пойдёт после этой «короны», а люди о лисёнке заботились, помощь свою предлагали.

Я же в очередной раз полюбила, как тогда, несколько лет назад и тоже первого апреля, мною выдуманного медвежонка, теперь и этого лисёнка.

В Сбербанк можно было бы и не ходить, денег у меня там всё равно нет. Да и откуда им взяться, а заплатить за квартиру можно было и через месяц-другой, пока не закончится карантин, который объявлен чуть ли не по всей стране. Но не все томичи оказались законопослушными, в том числе и я. В эту же упряжку попала и моя незнакомка, но… пообщавшись с ней, мне показалось, что знаю её всю жизнь.

— Не боитесь? — задаю вопрос своей попутчице, так как она идёт без медицинской маски, забыла дома, и уплетает за обе щёки булочку с маком.

— Нет, а кого бояться-то не боюсь, — поперхнувшись, продолжает есть дальше, задавая уже мне вопрос:

— Думаешь, спасёт? — указывает кивком на мою маску.

— А кто знает, бережёного Бог бережёт.

— Многих он уберёг? — хмыкнула она, утирая губы после только что съеденной булочки.

Спорить с ней я не стала, а через минуту-другую я тоже стянула с лица маску, опустив её под подбородок. С Людмилой мы быстро перешли на «ты» и прежде чем разойтись по нужным нам сторонам, успели обменяться небольшими историями. Её случай меня потряс так, что я невольно спросила: а могу ли я об этом написать?

— Пиши, даже имя можешь не менять, шила в мешке не утаишь, да и, — махнула она рукой, — все, наверное, об этом забыли, кто знал. Только вот я с этим живу. С этим живу, — повторила она ещё раз, а в глубине её глаз я заметила нескончаемую боль. Боль, которая её мучила на протяжении многих лет.

Людмилина мать Алевтина, как и многие из нас, родом была из небольшого посёлка. В школе училась хорошо, однако поступить с первого раза в медицинский не удалось, вернувшись из Томска домой, решила год подготавливаться и снова попробовать поступать. В посёлке же на это время пристроилась дояркой. Как-то возвращаясь с вечерней дойки, познакомилась с молодым человеком, сначала он был её провожатым. Допровожались, замуж позвал. Вышла.

Алексею же грозила армия, он уже год как после школы работал на этой же ферме скотником: сена давал, гонял скотинку на водопой, наводил чистоту в хлеву, много чего ещё делал. Главное, платили зарплату и ценили его. Бесхитростный был, за всё брался.

Поздняя осень, сена на этот год было заготовлено как никогда, больше чем в позапрошлые года, а самое интересное, и пополнение молодняка всех в селе удивляло. Некоторые коровы, от которых никогда не ожидали двойни, — порадовали. Ждали и пополнения Алексей с Алей. Ей совсем скоро идти в декрет, но сегодня она доит своих бурёнок и напевает песню, громко поёт, чтобы и Лёшка слышал. Бригада, в которой она работала, всегда просила Алевтину петь, подпевали и они. Алексей находился совсем рядом, в соседнем отсеке, там заискрилась проводка. Погас свет.