Только мы с Ю., кажется, больше не сможем так встать. И не сможем говорить так, как говорили раньше: об искусстве, о том, что появилось вкусного в кофейне, да и о том, что мы собираемся делать в будущем, в конце концов. Разговор, который раньше тёк легко и свободно, до сих пор стопорится. Это потому, что несказанное и несделанное, повиснув в воздухе, выливается в неловкость.

Когда я выбросила из своей жизни А., мне даже показалось, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё наладится. Мы ведь вернулись к прежнему, правда? Нам теперь доступно всё то, что было доступно раньше, — без лишних свидетелей. Мы теперь можем просто жить.

А не получается у нас просто жить. И я другая, и она другая. Ю. говорит, что всё в порядке, но я знаю, что это не так. Всё не так. Самое страшное — то, что с этим, похоже, и сделать ничего нельзя. Нашей дружбы — такой, какой она была раньше, — больше нет.

— Устала? — спросила мама, помешивая пельмени.

Она сама только-только пришла с работы и другого ничего не успела, но Мира была рада такому ужину: просто поесть без липких замечаний — разве такое возможно?

— Очень… Толкучка и пробки… универ. Всё это так навалилось… — Она взялась за голову руками.

Мама ласково ткнула ей пальцем в лоб.

— Да по тебе заметно, венка вздулась.

И никакой примеси ехидства. Редко раньше можно было видеть от неё такую заботу, и чем заботливее в тот вечер была мама, тем сильнее росла пропасть между тем, что Мира хотела сделать и что могла. Ей так хотелось уткнуться маме в плечо и не говорить ничего — пусть мама сама поняла бы: у неё ничего не получилось там. И ничего не спрашивала.

Но она обязательно влезет, даже если очень хорошо попросить. Вспомнит до кучи свою историю, проведёт параллели, назначит себя виноватой и будет терзаться.

А ведь это было совершенно ни при чём. Тогда решение о том, что семья ему больше не нужна, принял отец, а теперь Миру никто не выгонял: она тоже выбрала это сама. И раз уж она решила отделяться от мамы, так отделится хотя бы эмоционально. А что с физическим — лучше подумать до завтра. Вещи ведь всё равно остались у…

Что, если она больше не вернётся? Как поступит он с её вещами? С его стремлением унизить, растоптать всё, что она выбирала и что относилось к ней настоящей. Оставалось только догадываться.

— Пойду я прилягу на часок, — сказала Мира, выходя в коридор.

Пират только проснулся и сидел там, нализывая бока. Она схватила его в охапку и положила на диван в своей комнате: ничего, ещё немного поспать тебе лишним не будет. Сама легла на спину следом, вытянула вверх руки, чтобы расслабить спину — так всегда делал отец, — а потом только и запомнила, как прижался к её голове тёплый кошачий бок.

Прошли время, и она обнаружила себя сидящей на диване под включённым ночником. В горле пересохло, а на часах было почти полвторого. Как она здесь оказалась — и почему? А что… он? Пришедшая в комнату мама что-то бормотала, мешая думать, и Мира различила только «ну что за привычка засыпать без белья». Застелив постель, мама села рядом и взяла её за плечо.

— Эй, ты чего сидишь?

Так Мира проснулась окончательно — и тут же осталась в одиночестве. Уходя к себе, мама погасила свет и оставила комнату в свете единственного фонаря, стоявшего у соседнего дома. Мира подошла к окну и посмотрела вверх, в темноту.

Снег так и сыпался с неба мелкими хлопьями и блестел под фонарём. Сколько раз, живя здесь, она видела эту картину — и сколько ещё, быть может, увидит. Сколько раз она поднимала глаза чуть выше и смотрела на то самое окно в доме напротив, свет в котором всегда отмечала, — он горел и теперь.

Интересно, кто там живёт? Стар этот человек или молод? Если он молод, то могли бы они дружить или даже… любить друг друга? Не так, как любит Артём, и не так, как пытается любить себя она сама, — лучше. Так, чтобы она могла у него учиться.

Есть ли вообще в этом городе, в этой стране, в мире такие люди?

Мир большой. Конечно, есть.

Но сколько раз она ещё ошибётся… А сделает ли она правильно?

Хотелось надеяться, что сделает, и держаться за эту надежду. Что бы ни случилось завтра и вообще. Она человек, и она достойна любви, как достойны другие и этот вечный полуночник, за которым она наблюдала годами. И Артём, как бы ни подмывало ему отомстить, тоже — но только бы он сам это понял и с другими вёл себя иначе.

Вот о чём он сейчас думает, а? Может ли он так же, как и она, стоять у окна и смотреть на свой вечный пустырь за дорогой, слушать, как лают собаки?

Рука сама потянулась к телефону и привычным движением открыла его страницу. На аватарке стоял чёрный квадрат, а в статусе — многоточие.

Не вспоминать и держаться, чтобы ни случилось. Ложиться обратно в постель, через силу закрывать глаза и не обращать внимание на то, что зовёт из окна печальный фонарный свет.

Мир большой, а я маленькая. Сейчас я меньше песчинки и очутилась там, куда поехали мы с мамой, когда узнали, что я поступила в университет, — на море. Она рада и гордится мной, хоть ей не так уж и нравится факультет, который я выбрала, но она всё равно верит, что у меня всё получится.

А я не очень верю, потому что я маленькая. Стою на пирсе одна — мама куда-то запропастилась, — и смотрю, как накатывают на пирс огромные волны. Одна — за другой, одна — за другой, как заведённые. В них что-то не так, как в реальности, и я, конечно, сплю, а потому могу не бояться и подойти ближе, даже когда море разражается самой большой, сумасшедшей волной. Она мчится и мчится прямо ко мне, в меня — видна каждая её капелька, — и обжигает всё тело, сбивая с ног, а я чувствую, как вкус морской воды смешивается со вкусом крови.

Ты ведь сама творишь свою жизнь, своими руками — шипят у меня в ушах его слова.

Утром Мира проснулась и почувствовала себя так, будто лежит в мусорке. Конечно, она быстро вспомнила о вчерашнем, о том, что сегодня выходной и она лежит у мамы дома в мягкой, специально для неё приготовленной постели. Сказала, что хочет прилечь, и уснула случайно — так это выглядело для мамы. Теперь Мира проснулась — и поняла, что замазана в грязи, только невидимой.

Она сразу сбросила с себя одеяло, и это не помогло. Перенеслась в то самое утро выходного, когда она, едва разодрав глаза, услышала в коридоре голос Артёма, который за ней пришёл. Стало так больно, потому что сегодня этого не случилось, и страшно, потому что случиться всё-таки могло.

От той вязкой грязи не помогало ничего — ни душ, ни чай с сырниками, ни морозный воздух из приоткрытого окна, ни блестящий под солнцем снег. Потому что теперь Мира сама превратилась в кусок грязи, и то, что её окружало, было совершенно ни при чём. Важным казалось одно — открыть телефон, перейти на его страницу и увидеть там чёрную аватарку. Не вспоминать — и держаться, что бы ни случилось. Нести на плечах молчание и понимать, что долго оно не продлится.

— Ты понимаешь, что я насовсем? — спросила она маму, когда они вдвоём уже после обеда сидели на кухне.

— Как насовсем? — Мама даже привстала от удивления. — Я, конечно, хотела, чтобы ты вернулась, но ещё больше хотела, чтобы всё было хорошо… Не сошлись характерами, да?

— Можно сказать и так.

— А вещи когда заберёшь?

— На днях, — соврала Мира и решила представить, будто вещи сгорели в пожаре.

В понедельник утром одиночество опять ударило в грудь — он всё не писал, и с тех пор Мира каждый день словно ходила по треклятому лабиринту. Поворачивала ли налево, направо — ничего не менялось. За углом висело всё то же серое небо, царил всё тот же холод, было всё то же Сориново, откуда она всегда хотела уехать и куда теперь насовсем, похоже, вернулась.

А он всё не писал и не писал, не приходил в корпус гумфака и не показывался в сквере. Мира не могла определиться, ждёт она этого или боится. По утрам она окончательно просыпалась, только когда за спиной хлопала дверь подъезда. День начинался, и жить его было надо. Она шагала со ступенек — и в снежной каше разъезжались ноги, а до самой остановки в глаза била холодная пыль. Автобусы ходили до черта набитые — а она, может, не хотела быть ближе к ним ко всем с их бестолковыми лицами.