— Моя мама любит сочетать белый, красный и серебристый, — сказала она сразу, поняв всё без слов, и продолжила выбирать такие же игрушки.

А вот бабушка любила синий. Такого цвета была шуба у Деда Мороза, которого она упорно ставила под ёлку каждый год. Таким был её любимый шар, который он в прошлом году случайно разбил. Минус ещё одна вещь, которая помнила маму, — подумал Артём, и у него опять прервалось дыхание, прямо как тогда, когда…

Он всё-таки конченый.

Она вошла в его дом и хочет сделать его лучше. Копается вон, выбирает… а ведь он мог бы провести все эти дни один, но провёл их с ней, и это следовало ценить.

— Ты посмотри, что я нашла, — сверкнул её голос за спиной. — Нам точно это нужно.

В руке она держала маленькую блестящую фигурку рыцаря, и герб у него на груди был синий.

— Да я уже всё собрал, — отмахнулся Артём. — Положи обратно.

— Но… ты помнишь? — Она поникла.

Артём улетел в знойный май почти прошедшего года, увидел её рисунок, лежащий на парте в пустой аудитории, и на секунду забыл, что ему жарко не от солнца, а потому, что он уже чуть ли не час стоит в пуховике — вечно этот гардероб не работал.

А этот её символизм иногда бывал даже забавным, так что пришлось спросить, сколько рыцарь стоил. Цена не выдержала никакой критики, и Мира поникла окончательно.

— За такие деньги я тебе сам тыщу таких сделаю, — бросил Артём и не стал отвечать на молчаливый вопрос о том, как именно.

Фигурка вернулась на свою полку, игрушки в корзине были пересчитаны, и оставалось только оплатить их, чтобы наконец считать вопрос закрытым. Мира шла за ним медленно, как будто его решение ещё могло измениться, и он снова взял её за предплечье. Она продолжала плестись — как те самые люди из толпы, не желавшие идти за покупками, — хотя стоило вспомнить, по чьей милости они оба сегодня здесь оказались, притом что он собирался отдохнуть после работы?

Положив в корзину вдобавок немного продуктов — здесь выбор был получше, чем в окрестностях Дальней, — Артём пошёл на кассу и сделал вид, что он вообще один. И нечего тут истерить, как ребёнок. Отнимешь у неё главного зрителя — пресечёшь это на корню, и вскоре придёт сама.

Оно и правда: выкладывая товары на ленту, он почувствовал, как тычет ему в спину её тонкий палец, и будто бы не обратил внимания. Палец ткнул ещё раз, а потом она взяла его за плечо сзади и потрясла.

— Тём…

— Не тёмкай!

За спиной раздался судорожный вздох, и Артём почувствовал на себе взгляды всей очереди. Кассирша на пару секунд прекратила пробивать продукты, а от толпы у турникетов отделился охранник в форме «Меги».

Вот позорище — не научилась вести себя как следует и порождает такие ситуации. Дома их ждёт серьёзный разговор — теперь не отвертится. И пусть гадает по взгляду, что он ей сегодня готовит.

— У вас всё в порядке? — спросил подошедший охранник, посмотрев на неё.

— Да, — буркнул Артём сам, давая понять, что ему лучше уйти. — Спасибо.

И тот ушёл. Очередь будто бы проглотила его взрыв эмоций, и всё пошло своим чередом. Только заспанная кассирша, спрашивая, есть ли скидочная карта, выразительно посмотрела на него, и этот взгляд всплывал у него в голове дальше.

Дальше — когда всё было пробито и оплачено, когда он сверил чек с тем, что оказалось в пакете. Когда они поднялись по эскалатору с цокольного этажа, чтобы выйти на улицу и отправиться ждать маршрутку до Дальней. Когда Мира всё так же плелась, только теперь ещё и поскальзываясь на льду — ну что за грация.

— Ты пойдёшь сегодня нормально или нет? — взорвался он, прождав её на пешеходном переходе из-за того, что они не успели перейти через него вместе.

— Пойду! — Она чуть ли не плюнула ему в лицо и рванула обратно.

Метнулась прямо между машинами: для пешеходов тут же загорелся красный. У остановки в сторону Соринова затормозил, чуть не сбив её, пятидесятый — и она заскочила внутрь. Мельком видно было через окно, как возмутился её безалаберности водитель. А потом только и оставалось смотреть сквозь плотный поток машин, как автобус, кряхтя из последних сил, набирает скорость.

И зачем ему теперь вся эта блестящая дрянь? Пакет полетел на тротуар, и пластиковые фигурки — какие-то в упаковках, и какие-то без — покатились по покрытой льдом и снегом плитке.

Дыхание прервалось снова. На миг он вспомнил, как хлопала мокрыми ресницами мама, а потом снова унёсся почти в настоящее, не долетев до него лишь на полчаса, и там в уголках Мириных глаз блеснули слёзы. «Моя мама любит сочетать белый, красный и серебристый», — сказала она сразу, поняв всё без слов.

А что любила его мама?

Мама любила его самого. Он хотел в это верить. Он выбирал в это верить и тёмными вечерами в нулевых, когда она подолгу задерживалась на работе, — и старался ухватиться хоть за что-то, пока дома нет её. Он ощупывал взглядом стены, пытаясь найти место, чтобы приткнуть туда взгляд, и наконец всегда останавливался на часах. Чёрные римские цифры на циферблате и ажурная позолоченная стрелка врезались ему в глаза. Так же больно, как это иногда бывало десять с лишним лет назад, когда мама ещё была жива.

Тик-так. Тик-так. Мама его любила, ведь так?

Хоть она не удержалась в этой жизни, исчезла, она ведь не бросала его, верно, и другие никогда не оказывались ей важнее?

Точного ответа никогда не было, и вместо любого ответа была её болезнь. Грязная, тёмной воронкой высосавшая все силы и оставившая боль вместо них, а потом и вместо мамы.

С тех пор эта воронка мертвела уже внутри него самого, и те, кто однажды туда заглядывал, став Артёму ближе, отшатывались, а нередко и сбегали. Даже если они и терпели, то совсем недолго, и в конечном счёте так происходило со всеми, кто когда-либо бывал ему реально дорог. Как бы он ни старался добиться понимания, донести свою мысль, удержать — они всё равно уходили. В противовес маме, оставались живы, но всё равно получали место на его мысленном кладбище и покоились там, не заслуживая даже чести быть упомянутыми. Хотя, казалось бы, чего стоило дать ему ещё один шанс? Нет, им оказывалось важнее что-то другое или кто-то другой. Только не он.

И эта тоже ушла.

Туда тебе и дорога. И долго ли ты на этой дороге продержишься, не повернув назад и не прибежав в панике? Спорим, уже сегодня крутанёшься на все сто восемьдесят?

Воронка, разгулявшись, гудела внутри. Артём уже забыл, как это бывает, и с трудом сдерживал её силу, стараясь не встречаться взглядом ни с кем в маршрутке. Вся эта блестящая дрянь лежала собранная в пакете — зря что ли деньги тратил, да и бабушка… бабушка у него есть всегда. И больше никого теперь.

Собирая игрушки с тротуара, он ощутил на себе чей-то взгляд и чуть было не спросил «фиг ли смотришь?», но вовремя поднял глаза и увидел заправленный в карман пустой рукав куртки, а в другой, целой руке — старый, дешёвый чёрно-золотистый пакет. Пахнуло куревом, на которое он теперь тоже, наверное, подсядет.

Это был Кузьмин, и, сев в маршрутку, он то и дело посматривал на Артёма. Сидел через проход один, а когда место по соседству освободилось, пересел туда. Артём не стал противиться: одно неверное движение, и он всё расплескает. Заляпает всех вокруг густой тьмой.

Ведь это невозможно в себе терпеть. Она уже добавила его в чёрный список. Дура, какая же дура.

— Что у вас стряслось-то? — заговорил Кузьмин. — Куда она летит как ошалелая — на тот свет опаздывает, что ли?

— Может, и на тот. Да и фиг с ней.

— Вот и вся твоя любовь.

Нужно закрыться. Заткнуться наушниками.

Вот эта песня — их несмелая весна, а следующая — лето, когда они стали ближе. За ней — золотисто-тёплая, а потом мутная и грязная осень. Нет больше его песен. Слушать — и всё равно что сковыривать корочку с раны, прежде чем она успела как следует зажить. Мира пробралась во всю его жизнь, всюду, вплоть до самого дальнего угла, протянулись её щупальца. Везде звучит она, везде пахнет ей, и от этого никак не скрыться.