— Ау-у? К чему ванную так надолго занимать? Ты хоть о других подумай ради разнообразия.

Да, пришла бабушка. Тем более нужно выходить. И вправду, не может же она всё время тут сидеть, когда-нибудь придётся выйти. Но вот как сделать нормальное лицо?

Мира посмотрела в зеркало и увидела на щеке красный след. Ну конечно, где же она сегодня шлялась — в собачьем приюте. Чего только не вычудят эти хвостики.

Какая мерзкая ложь. Дальше так будет совершенно невозможно. Сколько секунд она выдержит? Уж точно не больше десяти. Быть может, сон сейчас спасёт — всегда ведь спасал. Утро вечера мудренее.

Взяв в кулак кольцо, стащив с лица какое бы то ни было выражение и вжав голову в плечи, Мира приоткрыла дверь. Она знала, что до кровати оставалось ровно шестнадцать шагов. И хорошо бы сегодня их побыстрее пролететь. Пусть этот день уже кончится.

— Привет, Мирочка, — сказала бабушка.

— Ну и чего мы молчим? — Артём подошёл и положил руки ей на плечи. — Ты, конечно, тоже хороша, но… давай не будем ссориться?

Поздно. Мы уже рассорились, и я впервые закрываю глаза, не сделав ничего, чтобы это исправить. Мамино кольцо спрятано под подушкой, а я проваливаюсь в сон и ничуть не удивляюсь: тут та же мерзость, что и наяву, разве только теплее, как будто и не подступал упрямый, но мёртвый в своей сердцевине ноябрь.

Небо не выдержало чего-то своего и вдарило по земле дождём. Ливнёвки — что неудивительно для Соринова — безнадёжно забиты, и по дороге бегут потоки мутной воды. Улицы пусты, и даже в хрущёвке напротив дома, где жили мы с мамой, не горит окно того вечного полуночника, с которым мы — я раньше любила так думать — всегда молча друг за другом наблюдали.

Я знаю, что сегодня он здесь. Каждый раз перед тем, как я его увижу, воздух напитывается чем-то особым, невидимым и неслышимым. Пустотой, отсутствием всего. А теперь, после того, что произошло, эта пустота особенно звенит. Так по-первобытному просто и жутко, что я на долю секунды, как нередко бывает, перестаю чувствовать себя собой. Это помогает мне быть чуточку увереннее, чем обычно.

И не знаю уж, какими судьбами, но я выведу его на чистую воду. Может, я и буду где-то не права, но в конце концов, сколько можно морочить мне голову своими намёками и иносказаниями? За его маской что-то кроется, только нужно узнать что. И пусть условности сна сыграют мне на руку.

А вот и он. Сидит на бетонном уступе, как и всегда, чуть сутулый, и держится так, будто его здесь нет вовсе и одновременно он главный. От замызганного плаща с лёгким стуком отскакивают капельки дождя.

— Ну что, уважаемый, — сразу бросаю я, не видя смысла здороваться. По сути, мы и не расставались. Мне даже начинает казаться, что это всё одна долгая встреча, которую, вот незадача, прерывает моя реальная жизнь.

— И вот опять, — отсутствующим голосом проговаривает он. — Мне необходимо быть здесь, хоть эти места и не вызывают во мне никакого удовольствия. Впрочем, во мне ничто не вызывает удовольствия, поэтому странно с твоей стороны было бы думать, что…

— Не отходи от темы. — Я смотрю на руки и напоминаю себе, что сплю. Значит, то, что сейчас происходит, в моей власти. — Ты вообще кто такой?

— Твои вопросы ставят меня в тупик. — В его обычно бесцветном голосе проскальзывает нотка замешательства. — Ты уверена, что я сам могу тебе ответить?

Я еле сдерживаю желание выругаться и подхожу ближе. Ощущение пустоты обволакивает меня, как запах духов или что-то в том же роде. Хуже всего то, что стоит мне уловить это ощущение лишь на пару секунд, и я пропитываюсь им. Потом оно преследует меня всюду, заставляя вспоминать о том, с кем в последнее время так часто приходится встречаться по ночам.

Ещё один шаг вперёд, и вот я стою уже практически вплотную к нему. Пустота проникает внутрь меня, поселяется в груди и в голове, завладевает всем, чем может завладеть. Всё увядает — и каждый раз, когда это случается, мне кажется, что теперь так будет всегда. Краем мысли я напоминаю себе, что это всего лишь мой страх и я на самом деле обязательно вернусь к тому, чтобы чувствовать. Может быть, сегодня мне приходится проживать это в последний раз или почти в последний. Главное, что я уже совсем близка к разгадке — нужно только протянуть руку и решиться. Решиться сорвать с него маску пустоты.

Я наблюдаю за тем, как что-то неведомое или кто-то неведомый поднимает мою руку. В голове, которая сейчас кажется мне скупым механизмом, мелькает мысль о том, что его кожа, должно быть, холодная. Я не успеваю подтвердить это или опровергнуть, как он обречённо бросает:

— Даже не знаю, что тебе сказать, раз ты сама ещё не поняла.

И я вижу, как его лицо вместо пустого становится зеркальным. Отшатываюсь назад и резко вдыхаю. Вот тело, в котором я живу уже почти девятнадцать лет, и вот оно прикрывает руками рот. Вот растрёпанные волосы, с которыми наяву стыдно было бы выйти на люди. Вот нелепые, слишком большие глаза, которые мне никогда, никогда не нравились. Такие же, как у отца.

— Ну а что ты хотела увидеть? — с нажимом, пусть и бесстрастно-интеллигентным, продолжает он. — Ты ведь сама творишь свою жизнь, своими руками.

Этим он будто бьёт меня под дых, и я вспоминаю о том, что случилось. Он всё-таки прав. Это не случилось. Я сделала это сама.

— Знаешь, мне так от себя мерзко, — выдаю я, сдерживая слёзы. Как я и думала, способность чувствовать вернулась ко мне довольно быстро.

— Хотя ты не первая это затеяла, — оправдывает меня он. — Ты могла сдержаться, если бы не…

— Хватит оправдываться, ничего не выйдет, — отвечаю я и проваливаюсь в темноту.

— Хватит оправдываться, ты сделала это специально, — говорит Влада и смотрит на реакцию остальных, стоящих вокруг.

Она ударилась головой о кирпичную стену дома из-за того, что я её толкнула. Толкнула случайно — не было и в мыслях того, чтобы причинять кому-нибудь вред. Но она мне не верит — а остальные верят ей больше, чем мне.

Потому что она тут с раннего детства, а я совсем недавно. С тех пор как мы переехали в Сориново, я растеряла всех друзей оттуда, где мы жили с отцом, и решила хотя бы попытаться найти их здесь. Но у меня не очень получается.

— Молчишь? Ну молчи, — Влада делает вид, что сплёвывает, и усмехается, — стрела тебе завтра. В палисаднике у твоего дома.

А потом разворачивается и уходит. Остальные идут за ней.

— Когда? — только и успеваю спросить я в спину.

— В двенадцать, — обернувшись, отвечает Лена, она живёт по соседству с Владой.

Хотела бы я не прийти, но я приду. Но вот что скажет мама…

Мама, как и всегда, говорит: «Иди ешь, а то остынет» — а я иду и тут. Много ли у меня поводов делать что-нибудь по своей воле? Сажусь за стол и начинаю жевать. С едой всё в порядке, просто она сегодня совершенно безвкусная. Это всё потому, что стрела будет завтра в двенадцать.

— Что-то ты сегодня смурная, — замечает мама.

— Устала, — с набитым ртом проговариваю я.

— А ведь рано сегодня пришла.

— Все разбежались.

В каком-то смысле это даже правда — до завтрашнего полудня я никого из них больше не увижу. А если не приду, то мне вообще будет страшно выходить из дома. Владу знают и любят все сориновские — а меня пока что только знают, да и то лишь потому, что, переехав сюда, я первым делом случайно познакомилась с ней.

Назавтра за полчаса до назначенного времени я выхожу в палисадник, сажусь на ствол давно упавшего тополя, который никто так и не убрал, и двадцать пять минут сижу в одиночестве. Потом из-за угла соседней серой пятиэтажки выходит Влада, и за спиной у неё идут остальные. Они идут молча, так, будто уже решили мою судьбу, и спускаются в палисадник. Я встаю, и Влада становится напротив меня.

За спиной у неё — время замедляется, и я успеваю пересчитать всех — пятеро человек. Кто-то упёр руки в боки, кто-то скрестил их на груди, и все смотрят то на Владу, то на меня. А у меня за спиной никого, кроме старого давно упавшего тополя.